Татьяна Москвина - Ничего себе Россия! (сборник)

«– Коля! Я бедная маленькая птичка, не добивай меня!

– Птичка? – удивился он и прибавил почти безгневно, с глубоким убеждением: – Стерва ты, а не птичка».

Рассказ уже поздний, тридцатых годов. И все-таки позволю себе предположить, что брезжит в нем нечто личное. Конечно, металась Тэффи (тогда просто Наденька) в глухо-провинциальном Тихвине, и жалела свою молодость, и щечки терла творогом (всю жизнь упорно следила за собой – закон эдельвейса!), и писала стихи и письма, и муж ревновал, и не было счастья совсем.

И вот – поменялась жизнь. Развод, Петербург, редакции, знакомства, театры. Прорезается талант. Соприродный сотворившему ее в слове «отцу», А. П. Чехову. Да, творчески Тэффи – дочь Чехова. Поэтому явление дочери-Тэффи точнехонько после смерти отца-Чехова на том же поприще – закономерно. При нем-то живом какая в ней могла быть нужда? Но вот он умер, а пестрый многонаселенный русский мир, с Каштанками, Ваньками Жуковыми, щеглами, свирелями, адвокатами, нянечками, приказчиками, хористками, умными разговорами по женскому вопросу в поездах и имениями у речки, остался и, видоизменяясь, требовал своего рапсода.

Так появилась «девушка с гитарой».

Что за чудо, что за прелесть были эти русские интеллигентные дамочки, рожденные во второй половине девятнадцатого столетия и воспитанные доктором Чеховым! Не было таких и не будет никогда. Доктор был строг. Доктор требовал идеала. Женщины должны были быть образованны – и притом уметь хорошенько одеваться и следить за собой. Работать – и при этом быть не б…, а быть помощницей мужу и воспитывать детей порядочными людьми. Им разрешалась любовь – но только оплаченная огромными душевными страданиями и муками совести. От них требовались чуткость, такт, изящество всех душевных движений, правильная речь, деликатность, поэзия. Мещанок в розовых платьях с зелеными поясами, ором на прислугу и прочей пошлостью быта, Доктор уничтожал со скоростью три шутки за печатный лист. Вечно-женственное, а не вульгарно-бабское «манит нас ввысь», как говаривал Гете!

То, что где-то по большому счету это одно и то же (вульгарно-бабское тоже часть вечно-женственного), не признавалось. Догадки были – но отметались властью идеала.

И они, средние русские дамочки, дочери адвокатов, купцов, актеров, врачей, священников и профессоров, стали всерьез, изо всех сил, «соответствовать». Стараясь как-то совместить шляпки с Шопенгауэром, детей с вечерами новой поэзии, флирт с муками совести, православие с кокетством и должность жены с изяществом душевных движений. В миру это бывало комичным, и Тэффи смеялась – над ними, вместе с ними, над собой.

На войне – обернулось комком ужаса за них и жалости к ним.

«Вспоминаю даму в парусиновых лаптях на голых ногах, которая ждала трамвая в Новороссийске, стоя с грудным ребенком под дождем. Чтобы дать мне почувствовать, что она “не кто-нибудь”, она говорила ребенку по-французски с милым русским институтским акцентом: “Силь ву пле! Не плер па! Вуаси ле трамвей, ле трамвей!”».

Из двух только фраз вырастает потрясающий безымянный образ. Голые ноги, грудной ребенок, дождь, бездомье, беженство, гражданская война, «силь ву пле не плер па» (пожалуйста, не плачь)… Таких были тысячи, и французский «с институтским акцентом» тем, кто из них выжил и вырвался, очень пригодился. Тэффи и об этом напишет, но сейчас опять вернемся под дождь, в Новороссийск. Что сказала бы в такой ситуации баба? «Заткнись, ублюдок», не иначе. Но этой, в парусиновых лаптях, которых она и так до кошмара стыдится, предписана ведь деликатность, поэзия, изящество душевных движений! Она обязана показать миру, что она «не кто-нибудь». Не пошлая мещанка. Ей этого, собственно, и доказывать не надо, потому, что это так, но она привыкла показывать и доказывать кому-то незримому свое, так скажем, «полное служебное соответствие»…

Тэффи бы явно понравилась Доктору. Она соответствовала почти всем его претензиям к женщине. Даже ее убийственная насмешливость как-то смягчалась добродушием и нежностью к людям. Мережковскому, который завел в своей квартире обычай класть цветы у подножия статуэтки святой Терезы, она заметила: «Вас, Дмитрий Сергеевич, как настоящего беса, все тянет юлить около святых». Другую бы Мережковские съели с костями и тапочками. А Тэффи как-то ничего, с рук сошло. У исследователей Тэффи я часто читала совершенно справедливые слова о том, что писательница, помимо юмора, обладала глубиной зрения, душевной тонкостью, жалостью к миру, бывала пронзительна и печальна, с удивительной красочностью и нежностью рисовала в своей прозе портреты детей и животных. Все это так. Однако чего бы стоила жалость и нежность без светлого и острого разума, без меткой, исключительной насмешливости? Мало ли в литературе дамочек, плачущих над детками и кошечками.

Феномен Тэффи в том и состоял, что переплавилось, соединилось все в одной личности – дух и душа, природа и ум, острота слова и мягкость чувств. Что-то в высшей степени важное и существенное – удалось, получилось, вышло… Воспитали, можно сказать, из женщины человека. Перечитываешь ее миниатюры и видишь: все живо, все так или иначе смешит, увлекает, дает наслаждение и радость.

«Больших идей» у Тэффи не было. Но были поразительные догадки о мире, как в очерке «Человекообразные». Оказывается, рядом с людьми, созданными Богом и передающими из поколения в поколение своим потомкам живую горячую душу, существуют человекообразные, проделавшие гигантскую эволюцию от кольчатых червей, гадов и амфибий.

«После многовековой работы, первый усовершенствовавшийся гад принял вид существа человекообразного. Он пошел к людям и стал жить с ними. Он учуял, что без человека ему больше жить нельзя. Что человек поведет его за собой в царство духа, куда человекообразному доступа не было. Это было выгодно и давало жизнь… За последнее время они размножились. Есть неоспоримые приметы… Они крепнут все более и более и скоро задавят людей, завладеют землей. Уж много раз приходилось человеку преклоняться перед их волей. И теперь уже можно думать, что они сговорились и не повернут больше за человеком, а будут стоять на месте и его остановят. А может быть, кончат с ним и пойдут назад отдыхать. Многие из них уже мечтают и поговаривают о хвостах и лапах…»

Что тут добавить, когда картина ясна. Сто лет прошло с тех пор, как «юмористка» написала эти слова, и все так сбылось: завладели человекообразные землей, остановили человека и повернули назад отдыхать. Они изобрели все свое, человекообразное – политику, телевидение, искусство, юмор. Там, где человекообразные гогочут над шутками человекообразных, люди конфузятся и отводят глаза… Да, «идей» у Тэффи не было. Был просто – ум.