Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

Но, «задыхаясь» в атмосфере «национальной ограниченности» размером в шестую часть света и в тысячелетия, они в иных землях встречают британца или поляка, немца или испанца, мертвой хваткой держащихся за национальную идею. «Общие рынки» – они ведь только рынки. Да, все они унифицированы, во всяком случае, движутся по этому пути, но не по своей воле. Да, они в отличие от нас гораздо дальше отброшены от национальной государственности – потому тамошний концлагерь внешне разительно отличается от нашего.

Но одно дело, что лепечут парламентарии и насквозь продажные СМИ, коим отведена роль мирового связного, «лепящего» образ народов и событий по заданным клише; а другое дело, о чем снова говорят в пивных Мюнхена, на кухнях Марселя или в горах Пиренеев. Народы бесправны: демократии есть наибольшая свобода манипуляций. Высшая форма правления для России… непроизносима, и оклеветана именно потому, что является наилучшей для ее народов, которые поймут это, как только достаточно хорошо подумают и будут Достаточно информированы.

Но все это останется экзотическими умствованиями, пока не будет осознан основной закон любого концлагеря: духовное порабощение. Сбить высокий строй души и мысли удалось и удается – вот в чем горе и ужас, и погибель полная.

Вслушиваюсь в голоса, живущие над погостами.

– Охохонюшки-хо-хо! Повыбирали больших людей, образованных, на все страны известные люди. А наш-то мужик: сам и дороги торит, и землю строит, и суд чинит. Один за все правительство отвечает…

– Слышать противно, как лодыри теперь рассуждать приучились. Коли добер, так, по себе судя, работу похерит вовсе; а коли зол, так кого-нито в палачи произведет, а сам глаза заплющит да на бархатах новых и разоспится.

– Из простых многие теперь в лодыри подадутся. Особенно, которые говорить горазды. Языку работа минуточка, а в одну такую минуточку на всю жизнь руки нежнеют…

– Я думаю, обидят нас. За себя постоять мы только сгоряча умеем…

– Как бы туману не напустили…

Как станет топор, словно девица, добер – не ждать с того топора ни работы, ни добра…

Слышишь и не знаешь, то ли покойники перекликаются, то ли живые. А и днем-то иной раз такие пустые глаза встретишь, что ясно: одна оболочка человеческая существует – уснули и душа, и разум.

Долгая дорога. Молчит водитель почти неподвижно – только вымпел треугольный болтается, кисточкой «разметая» дорогу, освещенную фарами. Темно снаружи, темно внутри.

Оглядываюсь. Сидят порознь трое мужчин, каждый свою думу думает. Лица не видны, только силуэты.

– Господа! – произносит вдруг статный бородач на заднем сиденье. – Я вынужден предостеречь соотечественников от создания собственного культа…

Вглядываюсь: придерживает правую руку… В белом мундире… Лица не разобрать, но лоб высок, лысина… Пятно темное на груди… Нет, не может быть!..

– Думский путь оказался гибельным для России. Я не сделал того, что был обязан сделать как подданный своего государя, как православный человек, как премьер-министр…

Столыпин! «Доизучался», – мелькнула мысль.

– И «левая», и «правая» оказались нераздельным разрушительным целым, направленным против державных основ Святой Руси. Яд либерализма, видимо, проник во все поры государства и достиг престола. Мое правительство несет ответственность за потакание революции, как это не может показаться странным в моих устах.

Бездействие – самый тяжкий, свинцовый грех правительства, если оно не игрушка в чужих руках. Если игрушка – это всего лишь государственная измена. Моей ошибкой было противодействие восстановлению патриаршества, сохранение синода. Государь еще в 1905 году предлагал Себя в патриархи – этого, мягко говоря, не оценили. Государь исполнил свой долг до конца: Россия потеряла почти все, но нравственный идеал ее в лице Государя остался незапятнанным. И страшно подумать: ведь выстрел Богрова мог тогда, в киевском театре, оборвать Его жизнь. Я же расплатился за нагромождение разгильдяйства и предательства, которое обязан был расчистить… Еще раз повторяю, господа: не совершайте ошибок, создавая идолов из людей, действием или бездействием своим приближавших гибель России…

Твердый ровный голос умолк. Видно было, как величавая фигура говорившего подалась назад с видимым облегчением от высказанности.

Молчание прервал другой голос. Кавказский акцент, усиленный волнением и подчеркнутой взвешенностью каждого слова, не оставлял никаких сомнений в личности задумчиво сидевшего на сиденье, расположенном сразу за водительской кабиной…

– Я каяться не буду: имя и дело Сталина так изгажено, что мне впору претендовать на титул мученика всесоветского. Скажу правду – никто не поймет, совру – верить не станут. Что можно добавить? История России до 1917 года, ее тайные пружины – это одна цепочка. История после 1917-го – другая. И они лишь частично едины… То, куда идет дело, я понял задолго до революции. Режим прогнил. На смену ему плыли пароходами из Америки, ехали в пломбированных вагонах через Германию. Погром был уже неизбежен, потому что – ритуален. Пришлось вооружиться всем демагогическим набором и стать завзятым талмудистом, чтобы не быть «белой вороной». Тайные пружины истории России после 1917-го еще не начали обнажаться: вы не выпросите доступа к архивам Сталина! Но относительной полноты власти я достиг в 1934 году. Дальше были краткие периоды, пока меня не ликвидировали за «антисемитизм». Страшны тайны войны и революции, второй войны и «сталинских» репрессий… Но кто мне поверит? Передайте привет тем, кто меня помнит лично. С кем мы вершили государственные дела. Мужчинам передайте, а не тем слюнявым фиглярам, которые устроили шабаш на теле «сталинской империи». Праху не больно: пусть попирают ногами. История еще не написана, не рассказана. Суд ее только начинается, и пусть он будет объективным. Пусть помнят и «злодея», и «вождя». Пусть помнят полупустую Москву с бежавшим правительством, с райкомами, устланными «периной» из изорванных партбилетов. Пусть помнят крестный ход вокруг Кремля в декабре сорок первого, тысячи восстановленных после войны храмов десятки тысяч разоблаченных спекулянтов на крови – кто погибал а кто и наживался, и теперь мстят. Пусть помнят изгнанных мною хаммеров и возвращенных из лагерей офицеров русской армии. Пусть все вспомнят и ничего больше не забывают.

И пусть откроют мои архивы!..

Говоривший умолк и поднес ко рту трубку. «Закурит? Чиркнет спичкой – и увижу лицо?» Нет, не закурил.

И настала очередь третьего, сидевшего за спиной.

– Что ж, господа, позвольте не представиться! Вы – из прошлого, я – из вероятного будущего. Пресса станет величать меня «русским Пиночетом», а по мне – назови хоть горшком…