Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

– В какой лжи мы жили, родной мой!..

«Брандерас», порой, за киношными псевдонимами, забывавший, какое из двух его подлинные имя-фамилия – Александр Иванов или Иван Александров, в это время видел другие небеса – смоленские. Видел бабку, у которой в деревне когда-то жил во время долгих командировок родителей то на Байконур, то в Копьяр. Бабка была последним жителем умершей деревни, и Ванька Александров, первый парень на районе, не известив родителей, «романтично» взял мешок картошки и две бабкиных пенсии, и заявился в Москву. Во ВГИКе его сразу приметили, прилепили «погонялово» «Брандерас». Ну, а дальше дело пошло, гладко и безоблачно. Сытно и престижно… Пока не погибли в автокатастрофе отец с матерью. Они ехали в подаренной им крутой иномарке, и отец, имея лишь опыт вождения «Запорожца» и «Москвича-412», не вписался в поворот на скоростной иномарке…

Как известно, на излете нашего физиологического сна мы видим наиболее ясные картины, в отличие от предыдущих. Так вот, последней картиной у засыпающего, несмотря на добротный храп Гленни, Сукачева, была совсем незамысловатая.

В комнатке охотничьего домика неподалеку от Большого Сочи сидел до боли знакомый человечек с огромной плешью и близко посаженными – и уже радостными – глазами. Он напевал недавно услышанную по радио песню: «Слюна на траву»… Нет. «Слюна, как змея, скатилась с травы…» Дальше он не помнил. Его увлекало другое занятие. Накачанными дзюдо пальцами он держал тонкую беличью кисточку и разрисовывал маленьких, как и он сам, солдатиков, причем соблюдая портретное сходство с желаемым персонажем. В том, кого «застал», засыпая, Сукачев, он узнал Анатолия Борисовича… Собчака!..

– Наконец, и этот успокоился, – промямлил про себя Фома. Пискнул Риз, храпанул Гленни.

Больше ни у кого не было никаких снов, видений и комплексов…

… Когда Фома со Светкой Колокольцевой выходили от Гленни, им повстречался Волконский. Он протянул Сукачеву сжатый кулак. Фома забеспокоился, – не возвращает ли тот вчерашние деньги? И что тогда делать? Как отговорить от этой благородной глупости.

– Волконский, это «черная метка»? – попытался пошутить Сукачев.

– Возьмите. Она плачет кровавыми слезами. По всей России…

Сукачев разжал кулак. В нем была крохотная картонная иконка «Богоматери «Державная».

Это случилось давным-давно в Альпах, где румяные люди в тирольских шапочках с перьями то ли распугивали, то ли привлекали изящных косуль и оленей, трубя в рога, охотничьи или экологически благородные. В городах маленькие мальчики играли на клавесинах, а девочки учились танцевать, не наступая на полы кринолиновых платьиц. Далеко за океаном суровые дяди отстреливали первые миллионы индейцев, чтобы потом, через много лет, писать о них романтические книги, а потом снимать по ним доходные фильмы. В недалекой Европе ампутировали головы королям, да и кому придется. Организованная преступность медленно, но верно набирала силу. В России же в это время топили баньки, осваивали новые земли и отбивались от всякой мрази. Значит, как вы догадались по перечисленным признакам, это начиналось благословенное для масонерии Новое Время. Но Лыжник Генрих не знал и знать не хотел о каких-либо катаклизмах, даже о том, что это самое Новое Время наступило. Он жил в типичном альпийском доме, и жил припеваючи: ел, пил и катался на лыжах. Дело в том, что его предшественники нашли где-то в горной речке древний клад Нибелунгов и не отдали государству даже положенную четверть. Когда глава семьи склеил ласты, то есть ушел в Валгаллу, они разъехались кто куда – непоседами были! А то, что осталось – осталось Генриху, тихому и скромному любимцу семьи, вместе с домом. И вот однажды Лыжник по обыкновению катался по живописным склонам родных Альп, напевая песенку, которую сам сочинил: «Знаешь прикуп – будешь в Альпах». Он был уверен в себе – недаром получил такое прозвище – Лыжник. Ему нипочем было преодолеть любую скалу, заложить любой вираж. Он знал родные места как свою ладонь. Но в этот раз Генрих Лыжник увлекся и попал в незнакомое место. Перед ним возвышалась каменная стена, и ходу дальше не было – если б он слишком зарвался, расколбасило бы молодца по стенке. Он был парень не из робких, сплюнул и решил было возвращаться по собственным следам. Но вдруг Генрих приметил в скале пещерку высотой с оленьи рога. У входа он увидел человеческие следы маленького, как у Суворова, размера. Генрих был знатоком-следаком, и сразу понял, что обитатель пещеры выходил из нее, чтобы делать зарядку. Смелый Лыжник не побоялся. Он сбросил лыжи XVIII, как вы догадались, века и заглянул внутрь. Зажегши факел, естественно! И обомлел! Спиной к нему стоял ладно скроенный гномик. Правой рукой он рисовал на стене чей-то портрет. Лыжник присмотрелся: округлое лицо, рыжие волосы, выпяченная нижняя губа… Что-то знакомое! Он сразу не мог понять. А левой рукой симпатичное создание поводило в сундучке, точной копии тех сундучков, что Лыжник видел у предшественников – нибелунгских, с двуглавыми орлами по периметру. Все это произошло в считанные мгновения. Пламя факела заставило гномика обернуться. Он не испугался, а улыбнулся. Генрих Лыжник тоже посмотрел на него участливо, потому что сразу узнал – нет, не в нем, гном был таким же, как все гномы, а их Генрих Лыжник перевидал вагон и маленькую тележку – узнал в наскальном портрете облик главы Семьи, оставившей его на кассе. – Давай дружить! – дружески произнес он. – Я – Генрих! – А я – Карл! – спокойно и радостно ответил гном. Обнявшись, они направились к дому Генриха Лыжника налегке. Пещеру перед этим они завалили камнями. В ней они оставили сундучок с орлами, и, смеясь, прозвали его как-то по-немецки. По-нашему что-то типа Стабфонда. Они собирались жить долго и счастливо. Они собирались жить… Они собирались… Они соби…