Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

(Кстати, полоскание этого самого государства есть третий элемент по внедрению в общество поросячьего административно-общенародного патриотизма.)

Наконец, именование Гленни Сергей Зубов получил совершенно беспричинно от аксакала Акулово – отставного многодетного полковника Володи Колычева. Он один из немногих жил в городке с детства, женился на однокласснице, они нажили троих детей, и теперь государство, проявляя безграничную заботу об отставниках, настолько увлеклось, что забыло, а где, собственно, заканчивается граница этой заботы, и Колычев с семьей оказался в квартире, как бы подвешенной, во всяком случае – «не своей». Он плюнул на разборки и застыл подобно Будде, который, как известно, наказал себя за просыпание от благостного сна отрезанием собственных век – они упали на землю и проросли первым на земле чайным кустом…

У Колычева был особый дар: давать прозвища, которые прилипали к фигуранту на всю, как оказалось, жизнь. Прозвища никто не оспаривал, а принимал безропотно, потому что они каким-то образом сразу описывали облик – моральный и внешний – конкретного акуловского человека. «А как поживает Фоторобот?» – спрашивал, например, Колычев в акуловской компании. И все сразу понимали, о ком идет речь, хотя кличка прозвучала впервые. Поначалу и ему пытались придумать кличку, но именно придумать, а не действовать по наитию. Дальше «Боярина» не пошло (ну, того, времен Ивана Грозного). Он сочувственно пожевал губы, и просто произнес: «Супец». Уже через мгновение все поняли, что иначе и быть не может: физиономия круглейшая, печально-бледно-голубые глаза напоминают галушки, есть что-то от солнца с детских рисунков или старинного лубка, да и вообще… Последний аргумент («да и вообще») был в этом случае, как и во всех остальных, главнейшим. Дар, куда денешься!

Итак, Гленни произнес нематерное, но нехорошее слово. И поводом к этому послужила как раз суета вокруг Сочи-2014.

– Представь себе, Фома (за редкостью имени у Сукачева прозвища не было, имя было самодостаточным для «творчества юных»), представь себе, – повторил самовоспламеняющийся Гленни, – за семь лет до Олимпиады 1956 года в какой-нибудь Хреномундии происходит обсуждение кандидатур – например, Бурунди, Сан-Марино и Москвы. И аккурат в 1949 году дедушка Сталин покидает Кремль и летит «поддержать кандидатуру Москвы». Ты себе это представляешь?… И все эти шоу, шарики, васильевские спуски, тысячи детей в одинаковых майках… Господи, какое ничтожество!..

– Там что? – мрачно спросил Сукачев, кивнув в сторону роскошных яхт и престижной подготовительной суеты. (Друзья встретились безо всякого повода, и будни элиты Сукачева не волновали вообще. А вот Гленни, черный как сажа от загара, работал на пляже, опоясавшись тремя мобильниками и с их помощью интригуя и химича по всей стране).

– Ты не яхтсмен?

– Я просто мен. В последний раз я плавал по акуловскому болоту на плоту под названием Бешеная Акула. Опрокинулся, грелся у костра и чуть задницу не спалил. И что ж там?

– А пойдем! Ты ж инженер человеческих туш. Тебе это будет интересно. Или, знаешь, лучше поедем!

Гленни смачно рыгнул и полез за руль своего битого-перебитого «мустанга».

– Ко мне, Риз! – гикнул он тонконогой крохотной собачке, погулять с которой его попросила супруга. Псинка впрыгнула на заднее сиденье.

Через несколько минут они были на месте.

Бугай на колесиках вальяжно подкатил к «копейке».

– Вы кто? – процедил он сострадательно.

– Я – гражданин России, а это – «трость Бальзака», – безучастно ответил Гленни. – Это всевидящая трость. Магическая.

Не желая ни во что вникать – служба! – бугай положил на крышу авто слоновью руку и процедил сквозь зубы:

– Джентльмены! Здесь отдыхает корпорация, клубные, отборные люди!..

– А где нам припарковаться? – спросил Гленни.

– Там! – Бугай указал пальцем в небо.

– Там нет даже облачка, за что мы зацепимся?

– Слушайте, канайте отсюдова. Я здесь не главный, но если прибудут основные, у всех нас будут неприятности. Знаете, – он с презрительным состраданием посмотрел на 300-рублевую курточку Сукачева, – знаете, сколько стоит парковка? – И назвал сумму в годовую зарплату сельской учительницы.

Гленни невозмутимо достал из кармана джинсов образца и производства 1982 года соответствующее количество «веников» и совсем уж безучастно произнес:

– Нам здесь неинтересно. Мы уезжаем.

На миг зенки бугая невольно подернулись мечтательной поволокой.

– Только один вопрос, – продолжил Гленни, не дожидаясь предсказуемой реакции. – Для «черного ворона» у вас парковка найдется?

Как бы в подтверждение этих слов Риз пронзительно тявкнул, наслушавшись, видимо, Диму Белана.

Бугай, набитый баснями о зверствах всех тоталитарных режимов, остро чувствующий себя непрерывной жертвой холокоста, начал гневно багроветь.

– Ладно, – вмешался Сукачев, – на этой оптимистической ноте мы вас и покинем.

Поставив «копейку» обратно в гараж и чуть не забыв собачонку, акуловские люди решили вернуться пешком. Неподалеку от места проведения грядущего грандиозного мероприятия они наткнулись на мусорные баки, в которых рылся рыжебородый человек неопределенного возраста. Магнетически почувствовав на себе заинтересованные взгляды, он медленно обернулся.

– Как добыча? – поинтересовался Гленни уважительно, с неподдельным интересом.

– Трусики Пугачевой и портсигар Брежнева! – огрызнулся рыжебородый. Но, посмотрев долгим испытующим взглядом на замерших прохожих, вдруг расслабил мышцы лица. Он со злобной стыдливостью бросил обратно в помойку надыбанное и медленно подошел к ним.

– Мы с тобой одной крови – ты и я! – серьезно проговорил Гленни.

Рыжебородый был совсем не похож на бомжа, и даже одежонка на нем была как бы от Версаче, только когда тот был еще школьником. Гленни протянул руку. Рыжебородый достал из кармана платок, вытер ладонь и ответил на приветствие.

– Меня зовут Дмитрий. Я кандидат филологических наук. Жена воспользовалась новым Жилищным Кодексом…

– Тема? – коротко спросил Сукачев, прищурившись.

Дмитрий усмехнулся, вглядываясь в посуровевшее лицо Фомы.

– Непопулярная… нынче. Да и вообще… Где я вас видел?

– Тема? – с напором повторил Сукачев. – Вы – Дмитрий Волконский? Мы виделись двадцать лет назад у Васильева, Димдимыча, на Добрыне, в штаб-квартире «Памяти».

– Не помню… Может, по фамилии?

– Сукачев…

– Сукачев? У вас еще было редкое имя.

– И осталось. Фома, – Сукачев протянул ученому руку и почувствовал, как слезы сдавливают горло. Он вспомнил жизнерадостного, пылкого молодого журналиста, одержимого русской идеей во всех ее проявлениях, пытавшегося связать великолепные идеалы «Черной сотни» с текущей политикой. Имена убитого в 1919 году на глазах у семьи большевиками Михаила Меньшикова, пропавшего бесследно Павла Булацеля, истребленного с какой-то попытки аж в 1953 году в Парагвае Ивана Солоневича он впервые услышал от Волконского, который копал глубже многих, очень многих.