Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

«Тогда» – блестящие молодые выпускники Минского высшего радиотехнического училища, полные сил и надежд, заступали здесь на боевые дежурства по охране воздушного пространства империи. Отец, закончивший училище с золотой медалью, имел возможность выбрать Акулово, да еще с дополнительным условием: чтобы друга направили сюда же. До того он был здесь на стажировке, и одной из причин такого выбора была отличная во всех отношениях средняя школа.

«Тогда» дружили целыми подъездами, играли в лото и шахматы вместе с детьми, чье детство было неотделимо от молодости родителей, и потому нам, детям, довелось пережить как бы две юности – одну родительскую, другую – собственную. Культ спорта и рацпредложений, гордость тем, что «подобрались к Москве» и живем в легендарном месте, где в декабре 1941-го был остановлен немец, рвавшийся от Нары к Минскому шоссе для победного марша на Москву; свобода передвижений по стране и потому – частые взаимные визиты друзей, отдых кампаниями, – все это придавало жизни цвет, вкус и запах, то есть видимую полноту.

Культ спорта от родителей переливался в нескончаемые соревнования среди детей. Культ «рацио» – в стремление хорошо учиться. Гордость героическим прошлым набитого гильзами акуловского поля, церкви в Дютьково, где располагался наш пулеметный расчет – в естественный, ненатужный, но безоговорочный патриотизм.

Все это для отца было «тогда».

«Сейчас» для него олицетворялось «колотушкой», ненавистными Рыжим и Беспалым, добивающими страну, и неумолимой, пугающей старостью…

Квартира была полна, и мы с Рыбой ушли спать в садовый домик, только в прошлом году отстроенный вопреки отцу, который не хотел трогать сбережения. Как не потратил и деньги, подаренные «на зубы». А после нашего отъезда сказал кому-то из знакомых:

– Показал своим мои хоромы. Теперь будут знать, где искать, когда помру…

С Рыбой наговорились, как давно не наговаривались. Он весь – участие. Светила луна и белесая полоса на горизонте. На нем и семье – тяжкий крест. Уже пять лет как его отец невменяем (его избили на улице, и часть черепа пришлось трепанировать).

1 июля наступило утро, первое утро моей безотцовщины.

Полковник Василий Чекмарев обстоятельно объяснил последовательность действий: крест варят, взвод для разбрасывания лапника готов, машины выделены, с ГДО договорились.

Женщины хлопочут о поминках. В столовой отца знали все, а меня называли Игорьком, после чего я узнавал женщин, которых не видел лет 20–25.

Предстояло самое страшное: морг.

Заехали в «Ритуал». Гроб, обтянутый, уже был отложен накануне добрыми соседками. Остальное я докупил.

Через двадцать минут мы были в Наре. Долго сновали в поисках милицейского чина, который не понадобился. Потом нашли небольшой домик с пристройкой, обитой оцинкованным железом.

В «предбаннике» две молодых парней в зеленых халатах играли в шахматы.

– Это пожилой, который вчера с велосипеда?… – спросил один.

Нас повели через зальчик с «подготовленным» телом в мертвецкую. Там находилось трое или четверо покрытых простынями тел. Проводник мой указал налево. Там у стены под покрывалом лежал… – я медленно приоткрыл – мой мертвый папа. Только что он, черноволосый и остроглазый, подбрасывал меня, трехлетнего, под потолок нашей минской времянки; только что берег мой краткий сон студента, бесшумно готовя завтрак; только что гудел созданный им драмкружок, а сам он читал чуть ли не всего Есенина; только что мы вместе участвовали в соревнованиях части по плаванию; только что, только что… Никогда больше!

Голова его была повернута вправо. Правую часть лица закрывала спекшаяся кровь. Левая рука была оттянута назад, как перед прыжком в воду. Выражение лица было спокойным, хотя к нему еще не прикасались посмертные гримеры. Седые, но никак не старческие, густые вихры отца были последним толчком к невероятной надежде на то, что смерть его – страшный сон. Надежде, в тот же миг и умершей. Вместе с частью меня самого.

«В семьях пропавших, успевших стать отцами, уже поднялись не только дети и внуки – правнуки. И для многих продолжается трагедия недосказанной правоты», – пишет ветеран войны из Сочи Николай Петрович Галкин (из книги «Я это видел»).

Это мучительное чувство присуще всем мыслящим людям, унижаемым тошнотворными штампами многолетней пропаганды.

Снова и снова повторим: героизм как таковой достоин почести и памяти – в этом никто не смеет сомневаться. Но проявления героизма как таковые «не обнимают» всей темы войны. Случается и такое, когда этой, во многом частной и эмоциональной стороной явления, прикрывают глобальную суть самого явления. На этом основывается обычное: «Что ты несешь? Мой дед воевал!» Тогда получается, что манипуляторы общественным сознанием «попросту» спекулируют на святых чувствах. Кто может усомниться в подвиге наших отцов, дедов, прадедов? Но кто смеет нам, их потомкам, пытаться запретить докапываться до корней такого явления, как война, при этом сохраняя в неприкосновенности священную память?

Еще два соображения.

Первое. Разве немцы не совершали подвигов? 16-летние подростки, например, фаустпатронами уничтожили целую тысячу советских танков на улицах Берлина.

И второе: всякий ли подвиг ведет в рай, извините за пафос? Охранник, принявший пулю, прикрывая собой патрона-олигарха, который ограбил тысячи и тысячи соотечественников охранника – действовал геройски?…

Ну бойня была, искусственная бойня! За которой тщательно следили скрытые силы, чтобы регулировать взаимоистребление.

В конце апреля 2005 года в «Известиях» был опубликован фрагмент недавно рассекреченного дневника майора НКВД И. С. Шабалина (естественно, участника гражданской войны). В нем живо видится картина именно бойни.

«6.9.41. Армия не является таковой, какой мы привыкли (ее себе. – И. Д. ) представлять. (…) Положение с личным составом очень тяжелое. Почти весь подобран из людей, родина которых занята немцами. Они хотят домой.(…) Люди иногда не возвращаются из разведки.

6.10.41. Руководство фронта (Брянского. – И. Д. ) потеряло управление и, вероятно, голову. Было бы лучше предоставить армии возможность самостоятельных действий.

7.10.41. Противник подошел сзади и окружил почти 3 армии, т. е. по меньшей мере 240 тысяч человек.(…) Мы сдавали города почти без боя». И – немаловажное замечание в дневнике от 12.10.41: «Население здесь не очень дружелюбно. Это нужно отметить».

С другой стороны: «2.10.41. Вчера был захвачен военнопленный немец, оборванный и обовшивевший молокосос. Настроение у них нисколько не воинственное. В голове у них пустота, буквальный мрак. Я этого не ожидал. (…) 3.10.41. Силы (немцев. – И. Д. ) в сравнении с нашей армией, видимо, истощены, и наше отступление кажется немцам отчасти неожиданностью. 5.10.41. Немцы идут в атаку во весь рост. Наши солдаты буквально косят их».