Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

Обратно ехали молча. Как ни пытались разговориться – будто свинцовая стена стала между ними. Не спасла вечера ни прогулка по Москве, ни мультфильмы в кинотеатре «Баррикады». На деревянной скамье вагона электрички лежали ненадеванные туфли и финский сервелат. Пять килограммов, купленных на заначку Василия и на вырученные от билетов рубли. Василий глядел на ряд овальных стальных ручек, похожих на бесконечную череду зеркал в примерочной, отраженных друг в друге, и думал, что завтра надо стать очень рано, чтобы разбудить напарника – Гришу, который по понедельникам ух как тяжел на подъем…

– Ну как? – сквозь сон спросила Иринка.

Он поднял вверх большой палец и молча протянул ей программку. В одном из соседних домов ярко горел свет. Из распахнутого окна всю ночь метался плачущий женский голос:

– Где моя серебряная цепочка? Отвечай! Отвечай, скотина! Пропил!

В ответ приглушенно раздавалось что-то нечленораздельное.

Жизнь продолжалась.

– Ну, ты скоро? – с трудом произнес Сашка, сгорбленный от холода и похмельных дум.

Николай сосредоточенно перебирал связку разномастных ключей, пытаясь отыскать изящный ключик от стальной двери ворот. Они стояли, уткнувшись лбами в массивную решетку. За ней угадывались очертания двухэтажного особняка. «Ну и хоромы!» – подумал мимоходом Сашка, вспомнил изначальный вид этого дома, куда он захаживал с самого детства. Годы достатка и целенаправленных затрат, реконструкций и надстроек изменили дом до неузнаваемости. Последний раз Сашка видел его добротной, но ничем не примечательной одноэтажкой красного кирпича. Теперь же это был мощный особняк с каменным широким крыльцом, отделанный плиткой, с высоким чердаком, расширенными окнами, особняк с деревянной массивной резьбой и чугунным литьем решеток и просто отделочных побрякушек.

Сашка только сейчас заметил, что Николай без шапки. «В ресторане забыли», – подумал он, и со вздохом вынул руки из карманов и стал заботливо приподнимать воротник Колькиной куртки. Ничего не получалось – воротник падал, и жиденький венчик вокруг Колькиной лысины начинал резво барахтаться на сентябрьском ветерке.

Семь лет не виделись друзья «эмбрионального детства», как про себя называл их отношения Сашка. Но сегодня встретились в «Молодежном» – будто вчера расстались. Вроде как и не было Сашкиных скитаний в поисках то столичной принцессы, то уренгойского длинного рубля. Словно в тягостном сне прометнулись годы Колькиной жизни, в которой дни были похожи один на другой: ненавистная работа под зорким отцовским оком, следящим, как наследник усваивает граверские секреты, хранимые, по словам отца, в течение двух веков; а во время отцовских запоев – свои запои, маленькие, вторичные, гаденькие. Николай ненавидел себя во время этих жалких отключений – и пил еще яростней, чтобы потом, перед впадением в окончательно скотское состояние, испытать мгновения мнимой, но сладкой и единственно возможной для него свободы. Он не вскакивал на стулья, не бил себя в грудь и не произносил пышных пьяных речей. Просто едва заметно выпрямлялся и смотрел на окружающих чуть насмешливо, пытаясь придать своему взгляду пущую таинственность. Еще позже наступало похмелье – Николай вновь горбился, виновато ловил взгляды прохожих, вяло клял себя, ненавидел свой голос и фразы, складывавшиеся в голове. Умолкал, закрывался и снова работал как каторжный. Привычка делала свое дело. Привычка и страх, животный страх перед отцом, вернее, перед возможностью поссориться с отцом, которого жгуче ненавидел с детства. Кроме того, Николай Иванович Меньшов, взрослый 30-летний человек, ужасно боялся потерять отцовское расположение, ибо в глубине души остро чувствовал свою полную беспомощность перед жизнью. Все была накатано, раз и навсегда заведено, и Николая в общем-то вполне устраивала добровольная летаргия, в которую он смолоду погрузился. Он привык жить безбедно, и жил бы широко, если б не мешали разгуляться отсутствие фантазии и широких потребностей да природная нещедрость души, мелкий неотвязный страшок, появлявшийся всегда, когда нужно было принимать мало-мальски самостоятельное решение. В свое время этот страшок свел на нет едва зародившуюся личную жизнь Николая Ивановича.

Когда он отважился привести в дом Лену – так звали его первую любовь, вспыхнувшую в промозгло-серой его жизни семь лет назад – Коля не рассчитал и застал отца совершенно пьяным. Услышав грозное пенье, он хотел было повернуть обратно, да Лена понимающе загрустила. Но отец вдруг умолк и тяжелым шагом вышел им навстречу, словно зверь, учуяв приближение людей. В его повадках Коля с детства замечал что-то звериное, несмотря на щуплость и немногословность, из-за которых отец слыл культурным мастеровым старой закалки, выдержанным человеком себе на уме. Все восхищались его начитанностью и проницательностью, хотя вряд ли кто-нибудь, кроме сына, мог привести доказательства существования того или другого качества. Коля мальчишкой тайком облазил все книжные шкафы, листал тронутые желтизной страницы, и на многих из них видел решительной рукой сделанные карандашные пометки. В молодости отец прочитал, вероятно, все эти книги, но с той поры Коля никогда не видел его читающим. В жизни давешняя начитанность вообще не проявлялась. Отец словно невзлюбил все, что связывало его с прежним временем, стал почему-то считать слабостью любое проявление «мягкоты» (его выражение). Ремесло захватило его до сумасшествия. Кроме резца и верстка для него все перестало существовать. Когда пьяный батя с ходу обрушился на Лену со страшным проклятиями, Коля было вступился за нее. Он до сих пор помнит тот неимоверный ужас, свои ватные ноги, спекшиеся губы в тот миг, когда он решился перечить отцу – пусть и семь раз неправому.

– Не надо, – сказал он, испуганно набычившись, напряженным неуправляемым голосом, – не надо так гадко выражаться при моей невесте!

Коля подумал тогда, что в ту же минуту будет уничтожен. Но произошло неожиданное. Отец перестал шуметь как по мановению волшебной палочки. Нервно вонзил руки в карманы и уставив стеклянный холодный взгляд – страшно трезвый! – на Лену, он отчетливо произнес:

– Мамзель! Объясняться с вами у меня нет желания. Из всех возможных умозаключений, которые я упускаю, говорю только вывод: чтобы ноги вашей…

Потом взял стоявшую на высоком постаменте вазу и швырнул ее на пол, как бы нехотя, устало. Но Коле показалось, что ваза взорвалась. Хрусталь брызнул во все стороны. Даже сейчас на обоях в прихожей видны царапины, оставшиеся после того злополучного дня.

Лена убежала в слезах. Он не мог ее догнать. Бросился на диван и проплакал всю ночь. Больше никогда они не виделись.