Игорь Дьяков - Лето бородатых пионеров (сборник)

Собеседник мой упирал на то, что сочетание нашей гражданской истории с историей православной церкви – это уже данность и потому 1000-летие крещения Руси – праздник мировой.

А я бы дорого бы дал, чтобы выяснить доподлинно, в какой степени он мировой, а в какой – национальный. Когда перестала ощущаться в христианстве привнесенность и даже враждебность бытовавшему на нашей земле духу? Есть мнение у некоторых ученых, что вообще от христианства в православии остались «одни названия», что по сути в неприкосновенности осталось содержание старой религии, а бог никейского символа веры испарился. Именно это трудно оспаривать или поддерживать, но, думается, тот национальный характер, который мы имеем, действительно в немалой мере одолел, «переварил» наиболее чуждое в христианстве. Не адаптировал, а ассимилировал. По существу, переродил. Чудовищным историческим испытаниям подвергся – и устоял (или подобная вдохновляющая «осанка» национальному характеру есть одно из его свойств?) Но поневоле задумаешься, насколько силен должен был быть его корень, как прекрасна та самая фреска, замазанная штукатуркой. Может, неспроста жалобы и постановления Стоглавого собора 1551 года говорят о том, что старая вера была жива в это время. Неспроста уже в XVIII веке Дмитрий Ростовский все проклинал с неослабной силой языческих богов. Но жили в песнях народа древние веселые боги. Не боги даже, а художественные образы скорее: огнекудрый Перун, Валес, научивший землю пахать и зерно сеять и тем самым благословивший это дело как «богоугодное», Купало, бог плодородия, а также Вышень и Крышень, Лель и Колендо, Хорс и Летич, Радогош и Числобог. И все это – без духовного террора, связанного с понятием ада. И без посредников, которым слишком часто было не чуждо ничто человеческое. К сожалению, сведения о «дохристианстве» слишком отрывочны. И не время скорее стерло многие следы, а именно нетерпимость христианства.

Отец Василий с отрешенным видом слушал меня, когда я говорил о нетерпимости. Мыслями он, казалось, был далеко. Но когда закруглил я свой пассаж, он заговорил о выработанной веками «самости», отдельности православия. О том, что оно создало духовный строй, ни с каким другим не сравнимый, – терпимый по отношению к иным духовным конструкциям.

– В киевской Софии пол устлан чугунными плитками с изображением звезды Давида и мусульманского Полумесяца, – напомнил я. – Это сделано для того было, чтобы входящие ступали по ним.

Отец Василий возразил:

– Не злобное попрание означал этот жест, а непримиримость и возмущение жестоким, крайне нетерпимым к инакомыслию, к малейшему сомнению в постулатах, от адептов иудаизма и ислама, конца прошлого века, исходящим отношением.

Напомнил отец Василий и описанную Достоевским благожелательную терпимость православных верующих к отправлению чуждых культов в казармах и острогах.

Маковки церквей – золотые луковицы, посохи, увитые цветами, домашний голос священника, поучение старца, русского человека, легко преступающего рамки строгих догматов ради страдающего соотчича, принимающего боль и грех ближнего своего, готового за него хоть в геенну огненную, – действительно, что здесь общего с сухим каноном, с бездушием «казенного клерикализма», с апологией изначального христианства, огнем и мечом крестившего люд русский? Но как бы ни сладка была иллюзия – она останется иллюзией, парализующей волю и потому антигуманной.

– Пусть иллюзия! – восклицал отец Василий. – Но спасительная. И уже потому оправданная. Душа русского человека умилялась так удачно вписавшимися в наши города и веси храмами, а, приходя на их простор из тесной квартирки или избы, человек расправлял плечи, находил отдохновение в чем-то, соизмеримом с душою…

Вспомнил отец Василий и оборону Троице-Сергиевской лавры, и ополчение Минина и Пожарского, и замученного интервентами в 1612 году патриарха Гермогена, и героев Куликова поля Пересвета и Ослабю. Многое вспомнил отец Василий: вдохновенно, со знанием предмета и… тенденциозно. Но об этом позже…

Думается, люди с душой сильной, сознающей свою первичность и самостоятельность, во все времена понимали, что храм – в самом широком смысле – есть одно из воплощений их же природы. Отец Василий сгоряча сказал «пусть иллюзия». Не верю, чтоб он так думал искренне. Церковь ни за что не примет утверждения, что она хоть в чем-то – лишь иллюстрация. Не примет своей вторичности по отношению к природе человека.

Не за культовое назначение храмов берегут и чтят их атеисты. За труд, в них вложенный. За душу, свой образ в них воплотившую. Церковка, где иерействует сейчас отец Василий, мне дорога тем, что дед мой около нее в лапту играл пацаном, что предков моих безвестных в ней крестили и отпевали. Я благодарен ей и за то, что они – пусть по наивности своей – временный покой здесь находили. Но благодарность эта моя не обязывает меня, лично меня, разделять истины, которые звучат с амвона, истины религиозные.

Однако здесь нужна оговорка. Кое-что даже из грустно-нелепого стало памятью. Не знаю, как объяснить, но чувствую, что почему-то важно и полезно представлять себе, как было. Наверное, уважение к предкам включает в себя отчасти и уважение к их заблуждениям наивным. Нельзя «отделаться усмешкой», узнавая, что раньше считалось, например: чужой иконе молиться нельзя – воровская это молитва, только владелец имеет право на ее милости; икону можно взять в плен (так было при взятии Устюга новгородцами в конце XIV века); желательно носить бороду – это означает следовать образу и подобию божьему… Даже если и усмешка – то после нее что-то теплое в душе остается. По-видимому, образ Родины складывается из бесчисленных конкретных вещей, в том числе и тех, которые в чем-то наивны, в чем-то архаичны, в чем-то – свидетельства прежних искренних, но – заблуждений.

Отец Василий убежден, что церковь и сегодня остается хранилищем национального духа (подобно тому, как сохраняется воздух прежних веков в старинных песочных часах и подзорных трубах).

Собеседник мой был склонен к метафорам. Одну из них он употребил, говоря об утерянных нами гармоничных отношениях с природой. Тоска по этой гармонии, по отцу Василию, тоже выражается в тяге к религии. В наше время, сказал он, мы в своем отношении к природе напоминаем детей, увлекшихся игрой на мосту через пропасть. Мост – природа – соединяет прошлое и будущее. Мы же, играя, разбираем кладку моста, домики строим и не замечаем, что мост становится все тоньше, все ненадежней…

– Так или иначе, церковь всегда питала самые благородные устремления, – резюмировал отец Василий. – Сколько ею сделано во имя просвещения темных людей, сколько литературных памятников создано в стенах монастырей! Она же вдохновляла и на подвиги во славу Отечества. Достаточно упомянуть запрос сарайского епископа Феогноста, посланный константинопольскому патриарху: «Если поп на рати человека убьет, можно ли ему потом служити?» – и ответ: «Не удержано есть святыми канонами». То есть не запрещено. А нынешние усилия церкви в стоянии за сохранение священного дара жизни?…