Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6476 ( № 34 2014)

ниоткудова вырвать небесный свет,

что осталось? – только стопа бумаги

от горячей жизни, которой нет...

...А стихов не датировал – вперемежку

с жизнью, спермой, спиртом судьба текла,

и плевать, если вдруг выпадала решка

вместо задуманного орла.

2001-й. ДЕКАБРЬ

Так второго и третьего сердце щемило,

что и пульс обрывался гнилой бечевой,

и казалось – по сердцу все трещины мира

пролегли, разрывая его.

А сквозь трещины эти являлись виденья,

ослепляя на все времена,

чтобы там, где в просветы срывались каменья,

приоткрылась иная страна.

В ту страну поезда не отходят с перронов,

самолёт не рванёт в те края,

там уже ничего твою душу не тронет,

всё на свете по новой кроя...

Только ветка качнётся, и дрогнет ресница,

и утонет во тьмах материк,

а в разорванном сердце щебечет синица –

на руинах гнездо мастерит...

ПРОРОЧЕСКОЕ

Пошла седина – в бороду, а бес – в ребро,

оказывается, поэты до пенсии доживают,

и в этом виной, наверное, словесное серебро,

за которое почему-то сегодня не убивают…

В бессонной душе поэта проходит за веком век,

несутся на меткий выстрел матёрые бандюганы:

Россия, как мясорубка, работает без помех –

всё перемелят начисто телевизорные экраны.

Поэт всегда одиночка, поэтому обречён

на жизненное забвенье, на мизер посмертной славы,

особенно

если пророчествует,

и вдруг за его плечом

дрожа, как мираж в пустыне, разваливаются державы!

* * *

Как сказал бы нам Эрих Мария Ремарк, –

чтоб протыриться в самую сущность вопроса

посреди президентов и прочих ломак,

надо выпить гранёный стакан «кальвад[?]са»...

Ибо истина выше деревьев и крыш

и страшнее стремительной скорости звука,

даже если окрест захолустный Париж

и тебя, как кусок, заедает житуха...

От Китайской стены до прошедшей войны,

как пока ещё чудится в неком астрале,

веет полураспад бесподобной страны,

от которой одни очертанья остались...

Мы озябли в сетях старорусской зимы,

ну а если взглянуть беспристрастно и мудро,

как нам быть с этой участью, взятой взаймы?

ведь она – боже правый! – такая лахудра.

...................................................................

Памяти Саши Ткаченко

Мой друг, в золотом Симферополе

мы пили портвейн до утра,

мы юность на рифмы ухлопали

в надежде любви и добра...

Гуляли высокие градусы

в твоей катастрофной крови,

а выпало минимум радости

и мало добра и любви...

А где-то великая «Таврия»

и классно положенный гол,

чтоб выла братва легендарная:

«Брависсимо, Саша! Футболь!..»

Из прошлого тянутся синие

в похмельном рассветном дыму

гирлянды прекрасной глицинии

в твоём – наконец-то! – Крыму...

* * *

Во всемирной разлуке,

в европейской ночи

твои тонкие руки

так во снах горячи...

Только милую душу

я впотьмах упустил,

и проспал, и прослушал

шелест ангельских крыл.

Это скоро угаснет –

я и так проживу,

сновиденья ужасней,

чем тоска наяву...

Этот мир беспросветный

как огромный пустырь,

этот свет безответный

шепчет сердцу: – Остынь...

Но беглец и любовник,

продираюсь хрипя

сквозь туман и терновник,

чтоб коснуться тебя.

Это пахнет наивом,

только не утаить:

под ногой – над обрывом –

обрывается нить...

ЛЮБОВЬ ВОДЫ

Женщины были как вода.

Они приникали, обволакивали, обжигали то горячей волной, то ледяным касанием, могли прильнуть и отхлынуть.

Иные казались паром – так быстро испарялась толика нежности, которая едва возникала на губах и молниеносно таяла в атмосфере непрочной встречи.

Иные из них – холодные и рыхлые, как подтаявший ноздреватый лёд, доживающий свои последние минуты.

Непостоянство и зыбкость, характерные для воды, отличали сущность почти каждой особи прекрасного пола, были полной противоположностью мужской, стремящейся к статике и однообразию.

Они текли и обтекали его на протяжении всей жизни, и мой герой уже перестал воспринимать присутствие женщины в его жизни как некую постоянную константу.

В некотором смысле он был героем драмы, в которой не было ничего статичного и постоянного.

Когда они припадали к плечу своими прелестными головками, вспоминалось, что внутри черепов, задрапированных неотразимыми локонами, плещется девяносто процентов воды, из которых состоит мозг. Груди стекали вниз по милым телам и растекались, как блины под твоими жадными пальцами. Эта вода выплёскивалась из ладоней, растекалась окрест и истекала без остатка, ничего не оставляя в ладонях и разве что оставляя на душе следы расплёснутой кислоты и обожания.

Это был непрерывный в своих изменениях бесконечный поток прелестной, алчной, соблазнительной воды, украшающей жизнь мужской половины человечества.

Я и поныне люблю эту мерзкую и прекрасную воду.

ЯПОНАМАТЬ

Весь бомонд читает Мураками…

– Надо ж быть такими чудаками!

БЛАГОДАРЕНЬЕ

Отзовётся былое метельной Москвой,

словно эхо последнего класса, –

ты под вьюгой с открытой стоишь головой,

жизнь ещё почему-то прекрасна.

Ах, какая погода гудит в январе –

из рассветного снега в забаву

упоительно было на школьном дворе

конструировать снежную бабу.

Ту, что не из ребра, ту, что из серебра

чуть примятого школьного снега,

словно в белом халате своём медсестра

опускается запросто с неба...

Просто так куролесить, валять дурака

и снежком запустить вслед знакомым,

и не ведать, что жизни крутые снега

собираются яростным комом.

Старый друг да подруга московских снегов

от самих от себя уносились –

вслед не кинуть снежком, нет оттуда звонков,

только гиблая зимняя сырость.

Дурачки и юнцы, далеко-далеко

это таинство тяги взаимной,

там свернулось рассветных снегов молоко

над моею окраиной дымной...

Там забытая жизнь, там Медведково спит,

там по кухням бегут тараканы,

из-под крана вода, как разбавленный спирт,

закипает в гранёном стакане.

Там растаяла снежная баба твоя,

а потом завертела житуха...

Где простая и нежная баба моя? –

ни привета, ни слуха, ни духа.

Спотыкаясь впотьмах среди свадеб и тризн,

протираешь глаза рукавицей –

это тает твоя расчудесная жизнь,

пролетает метельною птицей.

Не вернуться назад, в школьный тот палисад

и не хлопнуть забитою дверью,

только хлопья над городом, хлопья летят,

словно выстрелом выдраны перья...

Но сквозь ночь и сквозь гиблый туман января

продирается что-то наружу –

и замрёшь, словно вкопанный, благодаря

память, эту душевную стужу...