Дмитрий Губин - Русь, собака, RU

И — сами знаете, как после умозрительных выводов бывает — все вокруг стало подбрасывать доказательства для подобного заключения. Вот заходил я в недорогую, но симпатичную московскую сетевую пиццерию Mi Piace — и за соседним столиком обнаруживал банкира Смоленского. Ну не разразившейся же бедностью (прощай, «СБС-Агро», прощай, суперкар TVR!) объяснялось, что он ел 200-рублевую Margarita здесь, а не 200-евровых авалонов в «Турандот»? Я так полагаю — ему просто нравилась в Mi Piace кухня. Как и мне.

Или, скажем, в журнале для богачей Robb Report я читал замечательную статью о том, что обувь из крокодила теперь носится крокодилом внутрь, исключительно для удобства ног хозяина, а не глаз зевак. И знакомый байер мне рассказывал, что пиджаков от Paul Smith и Etro — тех, что сразу узнаешь по характерным полосочкам — заказывать стали не меньше, только полосочки теперь изнутри, на подкладке. А снаружи — ровная скромность. Ну, разве петля на лацкане обметана оранжевой нитью.

Единственное, что мешало стройной теории о том, что элита начинает предпочитать содержание форме (а там, глядишь, шаг до размышлений о смысле жизни, об ответственности перед обществом и личной миссии на Земле), — это приобретаемые нашей элитой автомобили.

Суть британского (да и европейского в целом) подхода к выбору авто — в соответствии целям применения. То есть пока в загородном поместье скучает Jaguar, по городу бегает какая-нибудь малышка, легко влезающая в дырочку на парковке и минимально загрязняющая воздух. Вот почему в Париже даже очень небедный человек передвигается на Peugeot-206, по Риму — на Smart, а по Лондону — на Mini (мэр Лондона Кен Ливингстон даже публично назвал владельцев лондонских внедорожников идиотами). А у нас вы можете себе представить человека с состоянием от миллиона за рулем гольф-класса?! Там сразу будет Bentley. На худой конец — BMW X5.

Но, поразмыслив, я решил закрыть глаза на эту мешающую деталь, — ради красоты общей концепции.

Тем более, что вскоре после завтрака в «Пушкине» (который, кстати, называется «кафе», а не «ресторан» — ну, не еще ли одно лыко в мою строку?!) мне позвонил еще один московский мультик, которому рекомендовали меня как специалиста по дорогому петербургскому жилью.

Мы договорились встретиться — анекдот, но опять же в Mi Piace. Когда я пришел, перед входом не было ни одной машины, приличествующей господину, намеренному потратить на недвижимость в Питере миллион-другой-третий. Однако мультика я вычислил легко: по такому, знаете ли, скромненькому свитерку от Lora Piana, для производства которого пух с живота ягнят вручную смешивают с шелком — чтобы грело, как шерсть, но ласкало тело, как шелк.

— Знаете, — начал я, — дорогие апартаменты в Петербурге делятся на два типа: московского и иностранного…

— Московского — это когда непременно монолитный железобетон?

— И подземный гараж.

— А иностранцы хотят лепнины и старых каминов? Могу представить: подземный гараж от Трезини! Ведь в Петербурге гаражи появились только в начале века? Кажется, у Толстого в «Хождении по мукам»? Первые кооперативы на Каменноостровском, механические прачечные, центральные пылесосы… Мне нужен старый петербургский дом! К черту подземный гараж!

…Это был упоительный ужин. Мой собеседник был замечательно образован. У него была своя философия инвестиций. Он пояснял, что хочет вкладываться не в квадратные метры, а в российскую историю.

— Но вы понимаете, — расслабленно говорил я, — что в старой квартире ГИОП будет проверять, не утрачена ли вы внесенная в опись историческая кочерга?

— Это правильная практика. Никто не должен иметь права покупать историю целиком. Я хочу купить право жить внутри нее.

Я был очарован, пленен и влюблен, а окончательный катарсис испытал, когда после ужина мультик пожал мне руку и сел в Mini Cooper S.

Пессимизм, с каким я обычно глядел в будущее страны, уступал место картине постепенной эволюции в князи из грязи (помню, риэлтер, продававшая в Петербурге квартиру ценой $3,5 миллиона, неожиданно сорвалась: «Большинство моих клиентов — это быдло! Богатое быдло!» — но тут же прикусила язык, потому что не должна была так говорить).

И вот здесь я бы и поставил точку, когда бы на следующее утро не получил от обаявшего меня покупателя истории звонок.

— Знаете, Дима, — извиняющимся тоном произнес голос, — жена сказала, что собирается перегонять в Петербург Range Rover. Может, поищем все-таки с подземным гаражом?

Известное утверждение, что так называемая любовь есть результат игры гормонов, с удовольствием распространяется людьми либо ограниченными, либо бесповоротно циничными. По преимуществу, кстати, последними.

Томление тела есть результат игры гормонов, желание чужого тела тоже, но любовь — еще и порождение культуры.

Вот, скажем, при Леониде Ильиче мальчики и девочки массово читали журнал «Юность», нашпигованный подростковыми повестями про драку во дворе и первый поцелуй на закате-рассвете, и вырастали с убеждением, что это и есть любовь. Подрался, защитил честь девушки, нежно поцеловал, испытал счастье. Повести Крапивина и Фраермана, старший Гайдар с его Тимуром, девочкой Женькой и хулиганом Мишкой Квакиным — все было лыком в ту же строку. Первый поцелуй был идеален, и узнавание, что в поцелуе участвуют не только губы, но и язык, и слюна — потрясало потом многих.

Мальчики и девочки росли в твердом убеждении, что любовь (с первым безъязыким поцелуем) возникает в возрасте 14–18 лет, и непременно, а отсутствие любви было симптомом неполноценности, как сегодня свидетельствует о неполноценности отсутствие хоть какой-то карьеры годам к 35. Старшие школьники и студенты времен Леонида Ильича чуть не ежедневно себя переспрашивали: люблю ли я? Влюблен(а) ли я? Или кажется? Или нет?

Большей частью, конечно, казалось. Но в концентрированном растворе не могли не выпадать кристаллы. Ради любви следовало жениться — и женились. Те, что женились не по любви, делали вид. Брак по расчету, считавшийся вполне нормальным в старой России, в советской выглядел безнадежным мещанством. Любовь во времена СССР была ценностью № 1. Далее следовали книги, водка, «Волга», полированный гарнитур, ковры, хрусталь и коммунизм.

Любовь, кстати, знавала такие глобальные изменения на уровне не то что наций — континентов. Если сексуальная революция свершилась в XX веке, то любовная — еще в Возрождение. Дело в том, что до этого, в Средневековье, важен был объект любви, а не субъект. Важно было не то, что полюбил, а кого полюбил. Рыцарю, например, полагалось любить Прекрасную Даму. Иная дама просто не могла быть объектом страсти, и поколения за поколениями рыцарей вырастали на этой идее, как сегодня поколения растут на мюслях и телепузиках. Иные любови (к непрекрасной даме и не к даме), полагаю, тоже случались, потому что любовь все же — не только культура, но и гормон, но их держали в тайне, спрашивая себя, подобно студентам эпохи Леонида Ильича: люблю ли эту, прости, господи, батрачку, байстрючку? Неужели? Ох…