Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

На торжества по случаю коронации в Москву нагрянула и тьма корреспондентов заграничных газет, понаехало и с периферии много своих, но Гиляровский, предусмотрительно обошедший Ходынку и на ночь на ней оставшийся, был единственным из всех журналистов, оказавшийся в самом пекле трагедии.

Но нет, не усиделся народ до объявленного начала праздника. Начали потихоньку придвигаться к будкам с подарками. Все знали доподлинно, что будет в кульке помимо вожделенной памятной кружки: сайка, пряник и кусок колбасы. Коли задаром — ни в жисть вредным не будет!

Затемно еще несметная толпа начала выплескиваться из оврага, многочисленных промоин и со всего поля поближе к закрытым будкам. В нетерпении ругались, толкались, оттаскивали самых настырных.

Было жарко и душно. Вот в этот самый момент, а лучше бы ранее надо вмешаться, остановить и образумить народ. Еще не поздно…

Вдруг загудела толпа и застонало все поле. Со всех сторон понеслись визг, вопли, стоны, крики боли, отчаяния… Народ стал срываться с края оврага, а накатывавшаяся волна новых людей давила их и подпирала к вертикальной стене обрыва. Здесь никто и пальцем не мог шевельнуть. Сплошная масса неимоверно сжатых людей, которые и ничего не могли предпринять для своего спасения.

Многие пытались вытолкнуть наверх детей, и те ползли по головам, но тут же проваливались. Рядом с Гиляровским стоял зажатый телами старик — мертвый, он колыхался в беспорядочном движении вместе с толпой. Его раскрытые глаза Гиляровский на всю жизнь запомнил.

Только такой могучий человек, умевший кочергу узлом завязать, нашел в себе силы вырваться из смертельной хватки толпы. Но и он, оказавшись на свободе, рухнул наземь и лишился сознания.

Пришел в себя, когда дохнул свежий утренний ветерок. Сел и принялся есть траву — так мучила жажда. Первое, что он сделал, — возблагодарил отца, подарившего ему табакерку, которую, как показалось, позабыл, заглянув на бега. От зазвавшей его компании, расположившейся на самом дне оврага на Ходынке, решил вернуться на ипподром, лишь стопочку опрокинул с ними. Табакерка была безмерно ему дорога. Из этой компании никого в живых не осталось — всех затоптали.

Бог знает, сколько народу перетоптали к шести утра, но тут понеслись крики: «Дают! Дают!» — и в новом напоре обезумевших людей сгинули многие. Горстка казаков, слишком поздно пытавшаяся вмешаться, повернуть напиравших людей, сама едва не оказалась затоптанной, даром что на лошадях врезались в толпу.

У Тверской заставы перед замеревшими от ужаса людьми уже ехали возы с Ходынки, груженные трупами. Вид их был страшен: оскальпированные головы, размозженные лица… говорили, человек двести погибло. Да уж какое там…

Только по официальным сводкам, раздавили 1389 человек и около полутора тысяч получили увечья. А сколько было еще и таких, кто умирал, добравшись до дома, больницы… В московских окрестностях потом находили погибших, сумевших избежать мясорубки, но не нашедших сил вернуться домой. Ведь из всех окрестных городов в Москву собрались люди. Манили неотвратимо этот чертов пряник с колбасой и кружка…

Ровно через сто лет после небывалой трагедии иду по тем московским местам — там, где было некогда Ходынское поле. Кварталы жилых домов, стадион Юных пионеров, Беговая улица, Центральный аэровокзал, Живописная улица… Летят машины, бренчит трамвай по Ленинградке — это самый край был Ходынки. Ничто не напоминает о той невероятной трагедии — ни доски памятной, ни знака какого-нибудь… Стерли все поскорее, чтобы и от самого позора ничего не осталось. От того гибельного оврага тоже ничего не осталось — давным-давно засыпали, еще при царе. И идет теперь жизнь поверху над полем, где столько жизней оборвалось чудовищным образом…

Уже и мое поколение о катастрофе на Ходынке забыло. В школе на уроках истории о ней не вспоминали, на студенческих семинарах, где мы вдумчиво изучали историю партии, тоже, хотя было бы очень удобно лишний раз заклеймить. Вообще, тогда, да и теперь — всегда считалось, что исключительно власти виноваты в той страшной драме. И то правда, конечно. Но сам-то народ! Он-то — что?! Из-за чего давился? Из-за чего унизился так? Столь страшно, дико, смертельно! Уж и не знаю, было ли что-либо подобное во всей истории человечества, когда обезумевший от внезапно охватившей его эпидемии жадности народ сам себя ногами давил…

Дармовщина сгубила. Халява, как теперь говорят. Недавно на одном приеме видел: едва дверь в зал с накрытым столом приоткрыли, народ, кстати сказать вовсе не изголодавшийся, хлынул к закускам с выпивкой. А передние застряли в дверях. Так ими как пробкой из бутылки с шампанским выстрелили. А иностранцы — хозяева хлебосольные, у стола гостей поджидающие, наблюдали за происходящим. Один из них развел руками и снисходительно бросил: «Рашен…» И так мне стало обидно!..

Как-то один мой знакомый, очень хороший человек, знаток старой Москвы, полковник Владимир Сергеевич Синяков, поразил меня, достав из недр своего стола ту самую кружку. Подержал ее и подумал: в чьих же руках она побывала тогда на Ходынке… Одному Богу известно.

Странно, заброшено выглядит этот обломок старого храма, что на Бутырке, в двух троллейбусных остановках от Савеловского вокзала. Будто скала, чудом выдержавшая все сметающую лавину времени. Всякое пережила и до нас достояла.

Столько раз приходилось проезжать мимо, и всегда казалось, что церковь оставила эту свою колокольню, чтобы нас попрекнуть за то, что допустили такое ее состояние. Ведь уже при нас, в советское время, обрушили шатер на колокольне, снесли пятиглавие куполов, трапезную с землей сровняли… А ведь об этом храме — Рождества Пресвятой Богородицы в Бутырках писали в начале XX века в путеводителе по старой Москве: «Храм, отличавшийся изяществом и изысканностью».

Да только где все это теперь? Ветхий кирпич из стен порушенной колокольни вываливается, а удивительно как сохранившиеся чудные изразцы в верхней части основания колокольни, замазанные в разные времена слоями краски, и вовсе выпадают сами собой…

Хорошо помню, что храм был всегда в этом месте, а потом внезапно исчез — где-то в самом конце 60-х годов. А позади колокольни, дерзко вырвавшейся к проезжей части Бутырской улицы, выросла китайская стена какого-то цеха, раздавившая трапезную. Получилось так, что остаток колокольни оказался в миру, а церковь превратилась в подсобку Московского машиностроительного завода «Знамя», где разместились склад и котельная. Нашли-таки достойное применение памятнику русской архитектуры XVII века.