Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена

А храм меж тем хранит еще и историю — для нас дорогую и удивительную. Здесь, на самых дальних московских окраинах, стояло село Бутырки, бывшее в XVI веке вотчиной боярина Никиты Романовича Захарьина, деда основателя новой царской династии — Михаила Романова. Выходит, именно здесь, в Бутырках, росли и укреплялись корни дома Романовых.

Ну а церковь Рождества Богородицы, деревянную поначалу, поставили в 1647 году, чтоб по дороге в Дмитров напоследок крестом себя осенить. Через два года, уже в правление Алексея Михайловича, вся эта местность отошла в казну. Тут расселялись солдатские семьи, отчего и название сложилось иное: Бутырская солдатская слобода. Каменный храм, остаток которого привлекает нас даже и помимо желания нашего, построили в 1684 году — с двумя приделами и высокой шатровой колокольней с сорока окнами — «слухами». Далеко по Москве звон отсюда катился…

Конечно, у всех, кто видит эту обрушенную колокольню, поневоле вопрос возникает: отчего недорушенная колокольня на самом ходу осталась? Какая сила ее сберегла, когда по Москве великолепные храмы взрывали? И тут как тут две легенды, объясняющие жизнестойкость древнего храма.

Будто в закладке храма спрятан кованый ларец с драгоценностями, украденный из дома Захарьиных озлобившимся из-за отказа женихом одной из боярских дочерей. И будто потомки того жениха эту тайну передают от колена к колену и ждут момента, чтобы подкопаться и клад вытащить. Оттого вроде бы и фамилия их — Подкопаевы.

И другая легенда, тоже любовная. Говорят, в 1812 году здесь стояли уланы Наполеона и один из иноземных молодцев страсть как влюбился в русскую девушку, прихожанку этого храма. Счастье их, понятно, длилось недолго, поскольку французам подошло время убираться домой, но молодой человек в памяти любовь сохранил и потомкам своим завещал высылать деньги в Россию на поддержание храма. Что до сей поры исполняется.

Скажу по поводу последней легенды: никаких денег ни французы, ни красавцы какой-либо другой национальности не высылают. А восстановление и вправду потихоньку идет — ни шатко ни валко, а то и вовсе в летаргический сон погружается. Потому что работы ведутся только за счет Русской православной церкви, а также на средства нынешних прихожан храма Рождества Богородицы.

Обстоятельства сложились такие. Наш президент подписал распоряжение о передаче храма, точнее того, что осталось от него, Русской православной церкви. Нужно много денег на восстановление. Настоятель храма отец Алексий, в миру Талызов, думает о восстановлении звонницы: было ведь девять колоколов по три в каждой из групп звонниц — в дозвонной, подзвонной и в благовесте. Всего 1139 кг чистой меди.

Колоколенка же стоит. По вечерам теплится свет в зарешеченном оконце, что в сторону от проезжей части глядит. Нет-нет да и мелькнет неясная тень. Гляжу — и теплее от этого света становится: все же искра жизни пробилась через эти просевшие, остывшие стены…

Иногда, когда я беру какую-нибудь старую книгу, где описывается жизнь прежнего времени, скажем, начала XIX века, я представляю себя на улицах тогдашней Москвы. И незаметно для себя пускаюсь в захватывающее, увлекательное путешествие в недрах любимого города…

Как ни странно, улицы еще можно узнать — не столь разительно переменились они за истекшее время. Хотя, конечно же, завладел городом автомобиль, да и сами люди стали выглядеть иначе. Но что действительно переменилось — это атмосфера, царящая в городе. Улицы по-другому пахли в прежнее время: запах всякой горячей еды, да и не только горячей, витал на московских улицах. Раньше уже на подходе к булочной встречал такой домашний, щекочущий ноздри дух хлеба, а теперь нет этого духа, не сыщешь. Хлеб, что ли, другой делают… Или мы стали другими? А скорее, все изменилось, и мы, разумеется, тоже.

Чем раньше торговали на улице? Что можно было перехватить на ходу, перекинувшись парой слов с незнакомым человеком, подчалившим на краткое время в снующей толпе.

В разных местах Москвы ходовую кормежку предлагали разную. На Тверской, к примеру, лоточники расхваливали теплые пироги с капустой, с мясом прокрученным, с картошкой мятой, можно было перехватить кулебяку со сбитнем, тоже горячим. В Столешниках выносили ситнички, вязанки хрустких баранок, в жару хорошо шел прохладный квас с хреном — вкусно и здорово нутро прошибает, сразу же веселее делается от квасу такого. Однако нигде мне не встретилось упоминание о том, что спиртным торговали на улицах, хотя из-под полы даже и в самое позднее время дня, когда уж и трактиры закрыты были, раздобыть бутылку водки страждущий мог: городовой за мелкую мзду всегда на истинный путь наставлял, подсказывал, где в его владениях надо искать.

А на Хитровке уже другой едой торговали. Тут в ходу больше была протухлая и ради заглушения запаха сильно пережаренная колбаса, бульонка — собачья радость, как ее называли, — собираемая из кухонных лоханок трактиров и подогреваемая с такой же целью: падалью меньше пованивает. Продавали тушеную картошку с прогорклым салом, щековину, вареное горло, легкое, завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью содержимого желудка — рубец, называемый рябчиком. Меню довершалось лапшицей горячей, оголовьем, свининкой-рванинкой, печенкой, доставаемой из горшков прямо руками и в подставленную ладонь отпускаемой. Даже студень давали в пригоршню, и не беда, если в нем тряпица иногда попадалась: народ невзыскательный, разносолов и во сне не видал.

На Сухаревом рынке уличная еда в сравнении с Хитровым рынком уже ресторанной казалась. Особый спрос тут был на горячие гречневики с постным маслом; селедочницы, сами рыбой насквозь пропахшие, торговали ржавой селедкой, мясными обрезками, ну и сбитнем, конечно. Отовсюду неслось: «Сбитень-сбитенек пьет щеголек!» А шашлыком на московских улицах тогда и не пахло. Хотя бы и потому, что баранины, кроме завозной, в Москве отродясь не бывало.

Для послевоенных мальчишек моего поколения еда на улице была делом особенным, едва ли не ритуалом. Она казалась особенной, даже если самой обыкновенной была, потому что непременно в сознании связывалась с праздниками, в первую очередь с Первым мая и с Седьмым ноября.

Тогда с раннего утра с улиц доносились звуки гремящей меди оркестров, бухали барабаны, неслось хоровое разноголосое пение — праздник! И все: ноги сами выносили на улицу, в веселую, шумную толпу с транспарантами, флагами, бумажными букетами на длинных палках, портретами всем дорогих, но совершенно незнакомых людей. Так народ должен был выражать свои верноподданнические чувства тем, кто о нем денно и нощно заботился. И мы искренне такие чувства выражали, хотя и не сознавали вполне.