Вячеслав Рыбаков - Руль истории

«Если бросить беглый взгляд на долгое течение китайской истории, потрясающим выглядит постоянство и устойчивость той черты китайского общества, которую можно назвать „служебщиной“. Наиболее заметным признаком ее является непрерывное существование правящего класса ученых-чиновников» [3] Balazs E. Chinese Civilization and Bureaucracy. New-Haven — London, 1964. P. 6. .

Он же отмечает:

«Всякая попытка заменить систему централизованного управления, осуществляемого чиновниками, которые могут быть в любой момент посланы на самые окраины империи или отозваны оттуда, на феодальную систему руководства, осуществляемого местной землевладельческой аристократией, всегда вела в Китае, как и везде, к раздробленности» [4] Там же. P. 8. .

И как бы невзначай пробрасывает мысль, порождающую целый вихрь вопросов, от ответа на которые зависит, быть может, понимание китайской цивилизации — а возможно, и не только китайской: в Китае возникновение подобной раздробленности вело почему-то не к формированию отдельных наций, как в Западной Европе, но просто-напросто к тотальному краху и хаосу, выйти из которого удавалось лишь после очередного объединения страны и возобновления чиновничьего правления.

Однако эта закономерность, впервые проявляясь в древности, отнюдь не ограничена ее хронологическими рамками.

Разве свет клином сошелся на ирригации? Разве не бывает иных великих, но несъедобных целей, которые историческая судьба порой предлагает обществу вне зависимости от того, царят в нем произвол или человеколюбие, конная сила или атомная энергетика?

Объем стоящих перед обществом задач непродуктивного характера, которые неважны, неинтересны и не сулят выгоды никому в отдельности, но крайне существенны для всех в целом, напрямую определяет размер государственного сектора экономики и, следовательно, бюрократического аппарата. Вне зависимости от эпохи, культуры, степени научнотехнического развития и вообще чего угодно.

Правительство, которое в погоне за преимуществами или под давлением обстоятельств гипертрофированно развивает находящийся под контролем государства сектор экономики, попадает в ловушку. Централизованное управление может осуществляться только посредством бюрократии. Через руки бюрократов текут огромные средства и огромные ценности. Но работоспособность такая экономика может сохранять лишь в том случае, если эти средства и ценности именно «текут», то есть перемещаются надлежащим, установленным, общественно полезным образом из одного места в другое, от производителя к потребителю и пр., не застревая в руках посредников — государственных служащих.

Однако это противоречит человеческой природе. И чем более эффективной оказывается удачно управляемая или хотя бы удачно регулируемая правительством экономика, чем больше растет национальное благосостояние и суммарное богатство, — тем большими оказываются соблазн и тяга простых, живых, полных амбиций работников аппарата к тому, чтобы начать рассматривать вверенные им по работе доли народного хозяйства как «свои», начать отщипывать от них, сколько получится, а там и вовсе попытаться легально или нелегально «приватизировать» их. И чиновников можно понять: гореть на работе за постоянное жалованье, не имея навара с результата, затруднительно.

А стоит хоть чуток разрешить навар, положение становится еще хуже, потому что каждый начинает тянуть одеяло на себя, в хозяйстве возникают диспропорции и разбалансировки, и в итоге, скажем, ведомство, ответственное за водозащитные дамбы, начинает рьяно строить их во всех пустынях, где воды годами не видели — «осваивает средств а », которых там, где они действительно нужны, мигом начинает не хватать. И в районы, где вода есть, возвращаются наводнения и потопы, о которых народ и думать-то уже забыл с тех самых пор, как вверил строительство дамб вождю.

Начинается свистопляска, из которой нет достойного выхода: попытка отказаться от бюрократии и отдать экономику на откуп свободным предпринимателям приводит к развалу, распаду экономической системы, что оказывается губительным для всего общества; попытка усилить бюрократический контроль приводит к бесконтрольности этого самого контроля, к возрастанию чувства своего всевластия у администраторов и, как следствие, к возрастанию их своекорыстных поползновений, их прямого произвола, жирно сдобренного высокомерным презрением ко всем, кто не включен в их священную номенклатуру.

Выход, какой-никакой, лишь один.

Коль скоро хозяйство огромной страны чуть ли не целиком находится в руках профессиональных, состоящих на государственном жалованье управленцев, лично мало заинтересованных в его эффективности (разве только они начинают с эффективности «стричь», но это немедленно приводит к уменьшению эффективности, а вовсе не к увеличению), их заинтересованность должна быть вообще выведена из сферы материального и стимулирована по возможности лишь идеологическими, духовными, этическими соображениями.

Чем больше перед обществом стоит задач непродуктивных, без осуществления которых, однако, продуктивная деятельность не может быть успешной, и чем, поэтому, обширнее и сложнее в этом обществе административный аппарат — тем интенсивнее правителем и государственнической духовной элитой провозглашаются и внедряются культ бескорыстия и осуждение стяжательства. Такой культ — третье звено цепи масштабных последовательных преобразований среды обитания в социальность, третья производная от изначального фактора, то есть ландшафта, обусловливающего обилие общих дел. Пока ландшафт не может быть отменен или, по крайней мере, отменена зависимость от него, не может быть отменена хозяйствующая бюрократия, а пока это так, не может быть отменено и отчасти сознательное, но главным образом — непроизвольное, интуитивное, идущее от души нагнетание культурой бессребренических добродетелей.

Те же, на кого это нагнетание оказывает недостаточное воздействие, сразу должны оказываться в сфере ведения уголовного права. Ничего третьего, ничего промежуточного в таких условиях в принципе быть не может.

Конфуцианство, ставшее одной из ведущих идейных сил традиционного Китая, не даром возвело идею бескорыстного государственного служения и априорную, самоценную верность традиции, свободную от всякой материальной заинтересованности, в ранг основных идеологических ценностей, сверхавторитетных личностных мотиваций.

Началось все с благих идей самого Конфуция — рафинированного моралиста, озабоченного отнюдь не экономикой, а проблемами политической стабильности и верности управленческого аппарата правителю. Но, создавая убедительный и жизнеспособный образ «совершенного мужа» (цзюньцзы), то есть верного сподвижника и исполнителя, да попросту говоря — очень хорошего человека, на которого всегда и в любом деле можно положиться, великий Учитель Китая просто не мог не сделать попытки обрисовать его духовный мир в целом; и поразительным образом этот мир оказался как нельзя лучше отвечающим потребностям государственного сектора экономики.