Вячеслав Рыбаков - Руль истории

Ноябрь 5, 2011

Не так давно мне довелось мимоходом посетить город-герой Москву, и, в частности, проехать по Новорижскому шоссе поперек долины Истры.

В этих местах я оказался впервые, но давно был наслышан о их красоте. Впервые, наверное, из повести Казанцева «Планета бурь», которую прочел полвека назад, во втором классе: «Тропинка спускалась к пойме реки Истры, про которую Илья Юрьевич пел своему внучонку: „Наша речка течет колечком, несется быстро, зовется Истра…“ А двухлетний Никитенок с размаху влетал в воду, визжал и колотил по воде ручонками, вздымая брызги. Противоположный берег реки был крутой, заросший лесом, всегда в тени…» С тех пор это название стало для меня одним из символов чарующего, кроткого Подмосковья. Мне всегда хотелось там побывать и отмякнуть душой… И вот, наконец, свиделись.

Действительно, я испытал потрясение.

Дело, быть может, еще и в том, что все мое детство связано с Подмосковьем, пусть не западным, а северным — там течет не Истра, а Лбовка и, чуть подальше, Яхрома. И самые первые, самые общие мои представления о красоте природы, ландшафта, полагаю, сформировались не в последнюю очередь во время долгих пеших путешествий по просторным, чуть всхолмленным васильковым да клеверным полям и лугам. Горизонты синеют дальними лесами, а на склонах холмов то тут, то там колышутся, повторяя изгибы матери-земли, легкие, уютные, открытые всем ветрам и всем путникам деревеньки; пусть без современных удобств (на то и деревня — так я ощущал тогда), но органичные, плоть от плоти полей и лугов. Они не ломали пейзаж, но были в нем свои, лишь добавляя ему покоя, безмятежности и мягкой очеловеченной красоты. Как на средневековых китайских пейзажах: горы, воды, небесные бездны, но где-нибудь в уголке полотна непременно: крохотная беседка, лодочка с рыбаком или просто восторженно созерцающий красоту махусенький уездный секретарь в халате с длинными рукавами. Потому что человек есть часть природы, они едины.

Долина же Истры оказалась чудовищна.

Ее просто не было. Во всяком случае, ее не было видно. Взгляд не улетал дальше ближайшей крепостной стены. Высоченные замкнутые надолбы, обороняемые периметры, и за ними — какие-то причудливые крыши с инопланетно торчащими электронными наростами. А между периметрами — не поля, не луга, какое там. Вздыбленные кучи вывороченного песка и дерна, полосы отчуждения с неизгладимыми следами гусеничных траков, мертвые барханы, взрытые словно бы прошедшими тут чужими танковыми колоннами.

Это напоминало скопище феодальных замков. Сложную систему укрепленных районов, поспешно накинутых на раздавленную землю иноплеменными завоевателями. Полигон SS-Panzer-Division das Reich. Колонизацию Земли уэллсовскими марсианами, вовремя сделавшими нужные прививки.

Не стал бы специально писать об этом — об этом лишь ленивый не пишет, а толку чуть. Но буквально на днях в одном из интервью меня спросили: вот вы все твердите о том, каких хороших людей растила советская фантастика, а ведь все молодые реформаторы тоже ведь, небось, выросли на Стругацких. Как же так?

Да, это вопрос.

Я уже не раз обращал внимание на то, что именно очень верившие в коммунизм люди раньше всех становились явными или потенциальными (просто не успев стать явными) антисоветчиками, причем антисоветчиками-западниками. От Сахарова до Ефремова. Или хоть взять Аксенова, стремглав проскакавшего путь от «Коллег» и «Звездного билета» до «Острова Крым» (пару лет назад, кстати, я попробовал перечесть «Остров» — невозможно. Писано ненавидящим для ненавидящих. И культ Америки, разумеется). Вот антисоветчики-почвенники никогда в коммунизм не верили. А антисоветчики-западники один за другим вырастали именно из него.

Я представляю себе этапы развития приблизительно так.

Мы верим в замечательное светлое будущее. Мы хотим его построить. Мы сами-то уже вполне созрели для коммунизма, мы — его островки в современном мире. Мы его строим.

Нам мешают. Кто? Мещане. Тупые скоты, рабы, гасящие свой разум, чуть больше или чуть меньше милитаризованные, в той или иной мере непременно упивающиеся мрачным дурманом патриотизма, который, ясное дело, есть последнее прибежище негодяев, понятия не имеющие о свободе и не осознающие своего убожества. «Был разорван в клочья обезумевшей от преданности толпой патриотов». «Жрущая и размножающаяся протоплазма». «Колония простейших» [37] Эти фразы из «Трудно быть богом» помнит каждый, кто в 60-х впитывал их, как истину в последней инстанции, по-детски безоговорочно сострадая одинокому в арканарском аду Румате. Следующий шаг на пути отыскания искренних метафор — и, пожалуй, последний, потому как дальше уж просто некуда — сделал недавно в «Остромове» Дима Быков. Оказывается, «…К 1915 году вся развесистая конструкция, называвшаяся Россия, …была мертва». Большевики гальванизировали этот труп шоковым ударом, «…и труп пошел. Все песни его были песнями трупа, а беды и победы — горестями и радостями червей в трупе». А вот как им интерпретирован ход Второй мировой: «…Враг этот дал трупу такой удар, какого не выдержал бы никто из живых — но мертвец выдержал…» Даже, что называется, битые генералы вермахта, и те в своих бесчисленных самооправдательных мемуарах не додумались до такого простого объяснения своих европейских побед и российских поражений — а вот крупного прозаика и видного оппозиционера, знатока того, как нам обустроить Россию, осенило. Идейка, между прочим — цимес. Уж коли труп, так отчего бы не расчленить его на предмет изъятия органов для живых? .

Мы с ними боремся. Мы боремся с ними за светлое будущее.

«Дети ушли от вас потому, что вы стали им окончательно неприятны. Не хотят они жить больше так, как живете вы и жили ваши предки. Вы очень любите подражать своим предкам и полагаете это человеческим достоинством, а они — нет. Не хотят они вырасти пьяницами и развратниками, мелкими людишками, рабами, конформистами, не хотят, чтобы из них сделали преступников, не хотят ваших семей и вашего государства» [38] А это, если не кто не узнал влет — из «Лебедей». .