Михаил Армалинский - Что может быть лучше? (сборник)

Эйнштейн точно ощущал генетическую основу еврейства и пренебрежительно относился ко всяким ритуалам, чувствуя их выдуманность, фальшивость. Побывав у Стены Плача в Иерусалиме, он с холодной иронией смотрел на раскачивающихся в молитвах правоверных евреев. Эйнштейн писал:

Насколько я ощущаю себя евреем, настолько я чувствую себя чуждым традиционным формам религии.

Родители его не соблюдали никаких еврейских ритуалов и обычаев, не знаю, был ли Эйнштейн обрезан. Так как еврейская школа была далеко от его дома и не по карману его родителям да ещё была закрыта в то время, когда ему нужно было начать школение, то его определили в соседнюю католическую школу. Там Альберт поднабрался знаний христианских. Потом он познакомился с Ветхим Заветом, его проняло ощущение еврейства, и он мальчишкой захотел сделать себе бармитсву (еврейский обряд посвящения мальчика во взрослого мужчину). Но когда к Альберту в руки попали научно-популярные книги, он быстро пришёл к заключению, что все чудеса, описанные в Библии, – обман, так как они противоречат законам природы. Это было его первым в жизни серьёзным разочарованием. Он осознал, что с помощью этой белиберды идёт систематическое оболванивание молодёжи государством. (С другой стороны, эту общепринятую религиозную ложь можно также рассматривать как пробный камень для ума – если ты её распознаешь и отбросишь, твой ум пойдёт развиваться дальше, как и произошло с Эйнштейном, а если примешь, подчинишься, поверишь лжи, то и ум твой показал свои пределы, и ты будешь жить соответственно своим умственным возможностям, а каковы они у большинства – всем известно.)

Эйнштейн пришёл и к осознанию феномена еврейства через ощущение своей близости к другим евреям: вне зависимости, в какой стране он с ними встречался, он сразу ощущал взаимное родство. Эйнштейн объяснял это чувство «единоплемённостью», то есть кровным родством, а по нынешней терминологии – генетикой.

Эйнштейн весьма критически относился к евреям, пытающимся ассимилироваться под давлением антисемитизма, и называл это мимикрией. Потому-то он и стал ярым сионистом, считая, что евреям необходимо место, где они могли бы жить свободно, развивая свои таланты без притеснений.

Эйнштейн писал:

Иудаизм – это не религия, которую можно начать исповедовать или перестать – это община единой судьбы («community of destiny»).

А судьба определяется генетическим кодом, который опять же не мог бы быть раскрыт без Эйнштейна.

Свою религиозность Эйнштейн черпал не из ритуалов и не из человеком написанных текстов, выдаваемых за слова Бога, а из повсеместного божественного присутствия, очевидного для любого мыслящего человека.

«Традиционной религии не было места в моём сознании. Однако я прекрасно знал о своём еврейском происхождении, но значение этого я смог понять только значительно позже».

Эйнштейн пришёл к познанию Бога со стороны науки, изумившись гармонии и чудесам мироустройства и поняв, что такие вещи случайно не возникают.

В течение всей жизни он чрезвычайно остро испытывал ощущение чуда и удивление ему. С сожалением Эйнштейн отмечал потерю этого чувства у большинства людей при расставании с детством:

В некотором смысле, развитие мышления – это постоянное отдаление от «удивления».

Вот ещё несколько цитат Эйнштейна о корнях его религиозности:

Я вижу в Природе восхитительную структуру, которую мы можем осознать только до какого-то предела, и это должно наполнять любого думающего человека чувством своей малозначимости. Это чувство является поистине религиозным и не имеет ничего общего с мистицизмом.

Самое прекрасное и глубокое чувство, которое человек может испытать, – это ощущение чего-то таинственного. На нём зиждется религия, так же как и все плодотворные устремления в искусстве и науке. Те, кто не испытывал этого чувства, представляются мне если не мёртвыми, то слепыми. Ощущать, что в каждом явлении, которое мы можем испытать, остаётся нечто, что наш разум не может постигнуть до конца, и чья красота и величественность достигают нас только опосредованно – вот в этом состоит религиозность. В этом смысле я религиозен.

Однако Эйнштейн никогда не стремился подольститься к Создателю, как это делают большинство религиозников с помощью жертвоприношений и молитв. После подтверждения предсказания его теории об отклонении лучей при прохождении мимо Солнца, его спросили, а что, если бы этого не смогли бы подтвердить. Эйнштейн ответил:

Тогда мне бы пришлось пожалеть дорогого Боженьку. Моя теория – верна.

Если раньше религия и наука противостояли друг другу, то теперь наука лишь утверждает религию, вернее, веру в Бога, теизм, ибо научные открытия всё неопровержимее доказывают, что только Великий Творец мог создать такой бесконечно сложный мир. Таким образом, наука изо всех своих растущих сил работает на религию.

Раньше считали, что невежество является основанием для религиозности и что эрудиция должна обязательно сделать мышление материалистичным, атеистичным. Теперь, с развитием науки, становится очевидно, что именно невежество может быть основанием для атеизма, а постижение бесконечности, содержащейся в каждой клетке, и прочие чудеса являются основой для религиозного мышления. Даже трудно представить, что при продолжении развития цивилизации и науки вместе с нею может опять наступить время, когда атеизм сможет вытечь из всё продолжающегося постижения бесконечности. Впрочем, материалистическая теория «большого взрыва» как начала вселенной и есть прекрасная основа для нынешнего атеизма – теория, основанная на торжествующей ограниченности ума, способного объяснить разбегание галактик не иначе как примитивным взрывом, а значит, полным отсутствием божественного, ибо, насколько мне известно, эта теория не пытается объяснить, а что же было до этого взрыва.

Недаром Эйнштейн сказал:

Наука без религии хрома, религия без науки слепа.

Эйнштейну, вечному искателю гармонии и ценителю красоты, удалось честно и благодарно относиться к своим сексуальным нуждам. Понятие сексуальной верности для него не существовало. Это было следствием ярой независимости его мышления. Сексуально верным можно быть только своим желаниям. Если они в какой-то период совпадали с желаниями какой-то женщины, она могла считать Эйнштейна верным ей. Верность Эйнштейна себе заключалась и в том, что он не скрывал своих желаний от себя и от жён – потому-то он был верен проституткам и любовницам.

Эйнштейн не предпринимал поиск женщин по каким-то мечтаемым критериям, а брал тех, что попадали под руку, все они поначалу оказывались старше его, ценил в них не внешность, а доступность пизды да бытовое удобство, которое они ему создавали. Женщин он держал на расстоянии от своих привычек и дел. Когда пришла слава, женщины сами потекли к нему (и на него) со всех сторон. В придачу к обильным женщинам ему была дана их красота, которую он всегда любил, но драться за неё он не мог и не хотел, а все свои силы устремлял в физику – там красота была в его власти, так как её надо было лишь узреть, и это зависело только от него самого. В остальной жизни Эйнштейн не любил соревнований и конкурентной борьбы, следствием чего был его пацифизм, за исключением ведения «неизбежной войны с женами». Эйнштейн не играл в шахматы, эту пресловутую затею для интеллектуалов, он не любил в ней постоянную борьбу с противником. Ему была интересна не победа над кем-то, а познание как приобщение к тайне.