Владимир Бушин - Пятая колонна

Большакова восхищается бесстрашием Астафьева при описании «штрафных лагерей, подлого казарменного быта»… Во-первых, никаких «штрафных лагерей» не существовало, а были штрафные роты и батальоны, в которые направляли сроком до трех месяцев или до ранения военнослужащих, совершивших военные или уголовные преступления. И были лагеря, в которых проверяли тех, кто побывал в плену. Как во всех армиях мира. Во-вторых, «подлый казарменный быт»? Я тоже сей быт знаю, изведал. Но ведь Астафьев так же злобно писал и о быте прекрасных писательских Домов творчества. Как ему верить!

Большакова в восторге от мужества, с которым Астафьев «разоблачает изощренный механизм подавления и унижения человека вплоть до полной нивелировки личности вплоть до физического уничтожения». Да какая же тут смелость была нужна в 1994-то году?

Большакова просто млеет от героизма, с которым Астафьев «вскрывает пороки тоталитарной системы». Да какое же мужество мадам, какой героизм, если новая власть сама этим занималась и хотела, чтобы в книгах и кино именно таким и было размалевано советское время. С самой неприглядной стороны — сплошным «штрафным лагерем» с подлым бытом, с изощренным унижением человека. Это не мужество, а лживость и холопство, измена и угодничество, чем ныне пробавляетесь и вы, мадам. И за это именно власть и церковь давали премии, ордена, издания. Взгляните на Гранина. Его власть наградила своим высшим орденом — Андрея Первозванного — и кучей других, и церковь тоже своим высшим орденом — Даниила Московского.

А ведь в Советское время Астафьев был достаточно скромным и разумным человеком, не претендовал на эпохальные открытия вроде всеобщей жажды смерти на фронте, признавал, что, как рядовому бойцу, ему на фронте со своей «кочки зрения» «не так уж много было видно» да еще и ссылался на свою «недоученность», провинциальность, признавал, что «правда о войне складывается из огромного потока книг, посвященных этой теме», и перечислял те и них, которые «могли бы служить «фундаментом» для будущего великого произведения о войне» (Правда. 25 ноября 1985). Но, как только власть переменилась, как только стал он получать свои «600 рублей в месяц», тотчас все, что говорил раньше, выплюнул, и вскоре явилось долгожданное «великое произведение» — «Убиты и прокляты». Верно сказал недавно о нем Юрий Бондарев: «примкнувший к пятой колонне» (Правда. 14 марта 2014).

Гранин явно плохо соображает, когда говорит и пишет. Вот хотя бы: «У нас скрывали поражения». Он не в состоянии подумать: да как можно скрыть, если немец допер до Москвы, а потом до Волги? Или у него уже вышибло из памяти, что всю войну дважды в день передавали по радио и публиковали утренние и вечерние военные сводки «От Советского информбюро». Иногда в них, естественно, случались ошибки, иногда что-то умалчивалось из военных соображений. Но о захвате немцами Минска и Кишинева, Вильнюса и Сталино, Киева и множества других городов в сводках, разумеется, говорилось. И все нормальные люди понимали, что это успех врага и наша неудача.

И вот еще одно кардинальное открытие: оказывается, на войне бывает страшно. Мы будто бы и это скрывали. А он бесстрашно пишет: «настоящий страх, страх жутчайший настиг меня… Я мчался, словно попятам за мной гнались. Ни разу не оглянулся, смотрел только на впереди бегущих, обгоняя одного за другим…». То есть возглавил бегство. «Я что-то орал, кому-то грозил…». Ну, это уже паника. За такое паникерство могли и пристрелить, как описано, например, в стихотворении Юрия Белаша:

Критик Турков в восторге от картины панического бегства у Гранина: вот, мол, она, правда жизни-то. Конечно, были люди, которые, когда можно было не бежать, все-таки бежали, были и обстоятельства, когда нельзя было не бежать. Но ведь, с одной стороны, были люди, которые и в самые страшные часы не бежали — в Бресте, Одессе, Севастополе, под Москвой, в Ленинграде, Сталинграде… С другой стороны, попозже и немцы до самого рейхстага бежали, ползли, карабкались, землю грызли… Но это не интересует ни Гранина, ни его критика. Нет, он хочет размусолить картину нашего, вернее, его бегства: «Последнее, что я видел (на бегу), это как Подрезов стоял во весь рост в окопе, стрелял и матерился. Выжить он не мог. Да он и не хотел выжить, это я знаю точно, ему обрыдла такая война, бегство…». Вы подумайте, будто вся война была такой, сплошное бегство. А точность знания о Подрезове, сознательно идущем на смерть, весьма сомнительна, но, допустим, что так. Однако что же было бы, если и другие не хотели жить и сражаться в ту отчаянную пору войны?

Кстати сказать, у нас случаи самоубийства во время войны, в том числе среди командования, были единичны. А у немцев в «пору бегства» и даже гораздо раньше? Генерал-полковник Эрнест Удет из люфтваффе, видимо, уже тогда поняв, что война проиграна, застрелился 15 ноября 1941 года, когда немецкие войска еще стояли под Москвой. Он был, кажется первым, а позже, в «час бегства», началась просто эпидемия самоубийств: начальник генерального штаб люфтваффе Ганс Ешонек — 19 августа 1943-го вскоре после грандиозного воздушного поражения в апреле-июне над Кубанью, где немцы, потеряли свыше тысячи самолетов и множество летчиков; генерал-полковник Людвиг Бек — в июне 1944 года; генерал-фельдмаршал Ганс фон Клюге — 18 августа 1944-го после того, как рухнул «Атлантический вал», который он обязан был защищать; Йозеф Бюркель, рейхскомиссар Австрии — 28 сентября 1944-го; генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель — 14 октября 1944-го; генерал-фельдмаршал Вальтер Модель — 21 апреля 1945-го; сам Гитлер — 30 апреля; Геббельс — 2 мая… А уж после 9 мая 1945 года они посыпались как горох; Конрад Генлейн, гаулейтер Чехословакии — 10 мая; Гиммлер — 21 мая, и еще в мае — главком ВМФ Ганс фон Фриденбург, министр по делам науки и образования Бернхард Руст, начальник канцелярии Гитлера Филипп Бюлер; начальник всех лагерей смерти Одило Глобочник, рейхскомиссар Норвегии Иозеф Тербовен… Можно упомянуть и Геринга, который 15 октября 1946 года не стал дожидаться виселицы… Слабоваты оказались нервишки у гитлеровского генералитета и у его администрации. Одних фельдмаршалов тут с полдюжины…

Некоторые сюжеты Гранина просто озадачивают своей несуразностью — как такое могло человеку втемяшиться? За кого он держит читателя? Нельзя без смеха читать, например, сюжет, который начинается так: «Был 41 год, конец августа, мы выходили из окружения. Шли несколько дней. И самое трудное было — выбираться…». Кто «мы» — дивизия, полк, политотдел, группа бойцов? Где дело происходит — на каком фронте или в каких краях? Ничего неизвестно! Словно до сих пор все это военная тайна. А что значит «самое трудное — выбираться», когда вся суть в том и состоит, чтобы выбраться из окружения? И, наконец, что это за «окружение», из которого идут и идут несколько дней. Где же противник, который окружил?