Газета Завтра Газета - Газета Завтра 519 (44 2003)

Стыдно сказать, но то, что сейчас происходит в отечественной истории, кажется, уже и историей не называется. Мировая музыка, условно говоря, которую народ всегда слышит, и в которой ищет места своему инструменту, стала дика и опасна. Это только внешне хаос новой настройки. Настоящая настройка совершается национальным духом, верой и умом народа, а на сегодня в России понятие "народ", кажется, исчезло совсем, переродилось, по слову Валентина Григорьевича Распутина, в "население". И всяк ищет "личность" и права этой личности, чтобы как в Европе и чтобы без скучных обязанностей, а только права. Но у тех были повадка, закваска, был католицизм, которые строили личность и систематику внутренних отношений. А мы народ от века общинный, народом державшийся и спасавшийся. И когда это оказалось источено, мы оказались непригодны ни к какому строительству истории — сделались разбежавшимся броуновским движением, что сразу же видно по русскому слову.

Первое, что ты видишь, когда пропадает народная основа, — это осиротевшее слово, которое мечется в России и не знает, куда главу ПОДКЛОНИТЬ. Вот 175 лет Льву Николаевичу Толстому, а ни беспокойства, ни собранности перед его вопрошающим духом нет. Даже литераторы из наших начальственных союзов как будто забыли об этом. Прежде на всяких юбилеях русских гениев ты чувствовал, как нация напрягалась, осмысливала свое слово, восстанавливала камертон, который у нас легко сбивается первым ветром. Сегодня камертон этот просто брошен, и всякое слово, которое говорится, ни "внизу", ни "наверху" ни за что ровным счетом не отвечает. И мучительней всего себя чувствует слово патриотическое, гражданское, оно осмеяно заранее, чтобы и разогнуться не смело.

Где-то был слом. Быть может, он произошел с окончательной утратой сгнившего внутри самодержавного чувства. При товарище Сталине мы еще держались вполне "монархически". Мы ведь народ самодержавный, как всякое общинное, пасомое стадо Государем и Патриархом. И когда эта идея расточилась во лжи и подмене, сделавшись вначале расшатанной, а потом и осмеянной, вот тогда и произошел этот слом. Господин Галковский в раздражении своем, возможно, прав, что все 60-е годы, при всем своем внешнем ренессансном цветении, на самом деле, были очень опасным временем. Как, впрочем, всякое Возрождение, в том числе и как первое — ослепительное, которое было после "мрачного и дикого" Средневековья, оказалось торжеством искусств, которые сегодня взвешены и найдены легкими... Где прежнее торжество Евгения Александровича Евтушенко, Андрея Андреевича Вознесенского, Беллы, Роберта ("нас мало, нас, может быть, четверо...") — звезд, которые сияли на небосклоне и определяли его красоту? Гранин, Аксенов, Войнович — властители, а все будто истлело. Ценность оказалась нетверда. Пора проветривать.

Только литература деревенщиков навсегда останется великим достижением. И с этой великой тройкой — Белов, Распутин, Астафьев — уже сделать ничего нельзя. Они незыблемы, и все вместе, как бы ни разводила их жизнь. Поэтому и кинулся когда-то народ читать их. Все вдруг почувствовали там почвенную, могущественную глубину, возврат к чему-то народному, родимому, почти утраченному. Они догадались, где была оборвана пуповина. Она была оборвана в народно-целостном существовании. Народ начал расточаться, медленно истлевать в 60-е годы, под действием заразы индивидуализма. Сегодня, когда мы оглядываемся и видим, что происходит в литературе, то чувствуем странную зыбкость.

Мы попали в какую-то странную прореху. Впервые приходит пора, когда должно заговорить христианство, со всей своей страшной, могущественной ответственностью. Оно должно принять на себя все полномочия. А оно не хочет, желая остаться пасущим мирные народы, не вмешиваясь в народообразующую стихию, боясь ее. Священство слишком молодо, оно не успело привиться коренной стихии. Был Владыка Иоанн, вокруг него чувствовалась эта коренная стихия. Казалось, можно еще было за что-то ухватиться, все жадно, по-детски надеялись, но Господь унес его.

Одни священники у нас чуть-чуть протестанты, другие чуть-чуть католики, хотя ни те, ни другие на дух не переносят слов "католицизм" и "протестантство". Но они поневоле, не ведая того, таковы. Поневоле в священстве начинает прививаться уж не метафизическая, а скорее умственная культура, и поскольку мы все дети всеобщего высшего образования, то постепенно склевываем зернышки католицизма и протестантизма одно за другим, и проглатываем и усваиваем их. Да и мудрено ли, когда экономика прививается к стволу, возросшему в этих верованиях.

О церкви говорить больнее всего и мучительнее... Я вижу, что происходит с духовной музыкой церкви, внутренней статью ее, внутренним достоинством, и, наконец, ее ролью, которая неуверенна и расплывчата в истории сегодняшнего народа. Подходит пора настоящего, подлинного, высочайшего Крещения Руси, ответственно принятого, словно нарочно расчищенного всем хаосом последних десятилетий, всей внезапно выплеснувшейся низостью в русском человеке, этим потребительством, будто наесться не может. Но, набегавшись, русский человек уже чувствует усталость и муку, и рано или поздно начнет более требовательно поглядывать в сторону церкви, и стоять в ней потверже.

Россия должна принять в себя Христа. Не было при Владимире настоящего Крещения во всей полноте таинства! Он загонял всех в православие, а народ все бежал с плачем вдоль Днепра: "Выдыбай, Перуне!". Русские, приняв христианство, так и жили во всех своих семиках, народных праздниках, слив свое языческое с христианским, и так нежно, в согласии и прожив. Нам придется принять христианство с его простотой и безжалостной ясностью, которая отменяет все эти декорации. Нам придется подумать о крещении, как о сознательном выборе, вместе придти под купол константинопольской Софии как 1000 лет назад, чтобы быть потрясенными хором, сиянием, светом небесным, Господней силой и правдой.

Всякое метание — религиозно. Душа оказывается на ветру, а где ей еще искать спасение?

Последняя монастырская социалистическая идея была нами уничтожена. Ведь идея коммунизма — монашеская, она "высиделась" епископами, монахами: Томмазо Кампанеллой, Томасом Мором (не зря корень имени у обоих — Фома, влагающий персты в раны Христовы, чтобы все "проверить" на деле). А мы, надругавшись над идеей, тем самым незаметно повредили и своему православию. Они чересчур рядом ходили — касались друг друга рукавами. И когда столкнули одно, оказалось, так болезненно для другого, что оно тоже пока места не может себе найти. При всем внешнем торжестве, Церковь не смеет напомнить, что христианское государство — это государство бедных, которые не ставят потребительскую основу во главу угла, иначе все взрывается, и рано или поздно погибает.