Мишель Уэльбек - Человечество, стадия 2

Пижон сошел на станции “Площадь Бастилии”, я тоже. На какое-то мгновение мне захотелось пойти за ним (небось, шел в пивнушку, куда ж еще?), но у меня была назначена встреча с Бертраном Леклером в “Кензен литтерер”. Мне хотелось затеять в этом обозрении полемику с Бертраном Леклером по поводу Бальзака. Во-первых, потому, что мне не вполне понятно, каким образом эпитет “бальзаковский”, которым он время от времени награждает какой-нибудь роман, может иметь сколько-нибудь уничижительный смысл; во-вторых, мне осточертели дискуссии о таком раздутом авторе, как Селин. Впрочем, Бертрану в конечном счете уже не особо хочется ругать Бальзака; наоборот, его поражает невероятная свобода этого писателя; похоже, он считает, что, если бы у нас сейчас были романисты “бальзаковского” толка, это бы не обязательно было катастрофой. Мы сходимся на том, что романист подобного масштаба неизбежно является бездонным источником клише; состоятельны ли эти клише сегодня — другой вопрос, и его нужно как следует изучить применительно к каждому конкретному случаю. Конец полемики. Я вспоминаю бедняжку Анн — Катрин и воображаю ее в возвышенном облике Евгении Гранде (все персонажи Бальзака, и патетические, и отталкивающие, оставляют ощущение какой-то ненормальной жизненной силы). Есть неубиваемые персонажи, которые кочуют из книги в книгу (жаль, что Бальзак не был знаком с Бернаром Тапи). А есть персонажи величественные, которые немедленно врезаются в память — именно потому, что они величественны и в то же время реальны. Был ли Бальзак реалистом? С тем же успехом его можно назвать романтиком. Как бы то ни было, не думаю, что наша эпоха показалась бы ему совсем чуждой. В конце концов, в жизни всегда есть место мелодраме. Впрочем, главным образом в чужой жизни.

Субботним вечером на Фестивале дебютного романа в Шамбери по случаю парижского Книжного салона происходит дискуссия на тему: “Превратился ли дебютный роман в коммерческий продукт?”. На мероприятие отведено полтора часа, но, к несчастью, Бернар Симеон сразу же дал правильный ответ: да. И даже внятно объяснил почему: в литературе, как и во всем, публике нужны новые лица (кажется, он употребил более сильное выражение: “свежее мясо”). Правда, извинился он, его представления могут оказаться и не совсем верными, ведь половину времени он проводит в Италии, стране, которая, похоже, во многих областях находится в авангарде худшего. Затем разговор плавно перешел на менее понятную тему: о роли литературной критики.

Собственно, раскрутка дебютного романа стартует в конце августа с броских заголовков типа: “Встречайте нового романиста” (и групповым фото на мосту Искусств или в каком-нибудь гараже у метро “Мезон — Альфор”) и финиширует в ноябре, когда вручают литературные премии. Дальше идет праздник нового божоле, праздник рождественского пива — все это позволяет спокойно продержаться до Нового года. Жизнь — штука несложная, просто надо держать удар. Отметим попутно, что бизнес оказывает литературе честь, приурочивая литературные торжества к самому мрачному периоду, своего рода понедельнику года, въезду в темный туннель. А вот теннисный турнир “Ролан-Гаррос”, наоборот, обычно происходит в июне. Впрочем, я последний стану бросать камень в моих собратьев, которые творят невесть что, толком не понимая, чего от них хотят. Лично мне очень повезло. Была, правда, одна неувязка с журналом “Капитал”, который издает торгово-промышленная группа “Ганц” (а я решил, что речь идет о телепередаче с тем же названием на канале М-б). У девицы, явившейся брать у меня интервью, не было с собой камеры, что уже само по себе должно было меня насторожить, и все же я удивился, когда она призналась, что не прочла ни строчки из моего романа. В чем дело, я понял позже, прочитав заметку под названием: “Днем он служащий, ночью — писатель: нелегко стать вровень с Прустом или Сулитцером” (между прочим, от моих слов там ничего не осталось). На самом деле ей хотелось услышать от меня необыкновенную историю. Надо было предупредить, я бы рассказал ей сказку — с Морисом Надо, ворчливым старым волшебником, и Валери Тайфер в роли феи Колокольчик. “Сходи к Надд-о, сынок. Он наш талисман, наша память, хранитель наших священных традиций”. Или, может, скорее в духе “Рокки”, версия для умных: “Днем, вооружившись программой выведения таблиц, он сражается со сроками поставок, а ночью, вооружившись текстовым редактором, атакует перифразы. Его сила — вера в себя”. Вместо этого я говорил до глупости откровенно, даже агрессивно; нечего ждать чудес от человека, не объяснив ему, в чем дело. Мне бы, конечно, купить этот журнал, но я не успел (надо сказать, что “Капитал” читают в основном безработные, что, по-моему, вовсе не смешно).

Еще одно памятное недоразумение, позже, в одной из муниципальных библиотек Гренобля. Вопреки всем ожиданиям, пропаганда чтения среди молодежи принесла здесь определенные плоды. Много выступлений в духе: “Слышь, господин писатель, скажи чё-нить этакое, дай мне надежду!” Писатели за столом в ступоре. Нет, они вообще-то не против; они даже смутно припоминают, что и впрямь, когда-то очень давно, одной из миссий писателя считалось… но чтобы вот так, устно, за пару минут? “Им что, сказали, что будет Брюель?” — проворчал не помню кто. В общем, по крайней мере эти, похоже, что-то читают.

К счастью, под конец было четкое, честное и предельно ясное выступление Жака Шармеца, организатора фестиваля в Шамбери (в те не столь уж давние времена, когда дебютный роман был чем-то большим, чем повод для шумихи): “Они сюда пришли не для этого. Если хотите, требуйте от них правды в какой-нибудь форме, хоть аллегорической, хоть реалистической. Если хотите, требуйте, чтобы они вскрывали раны и даже по мере возможности посыпали их солью”. Цитирую по памяти, но все равно: спасибо.

— Он не существует. Понимаешь? Не существует.

— Да, я понимаю.

— Я существую. Ты существуешь. А вот он не существует.

Установив факт не-существования Бруно, сорокалетняя женщина нежно погладила по руке свою спутницу, гораздо моложе нее. Дама походила на феминистку, к тому же на ней был пуловер, какой носят феминистки. Молоденькая, похоже, была певицей в варьете, в какой-то момент она заговорила о фонограммах (а может, о килограммах, я не расслышал). Чуть пришепетывая, она постепенно привыкала к исчезновению Бруно. К несчастью, под конец обеда она попыталась установить факт существования Сержа. Пуловер аж передернуло от ярости.

— Можно я еще расскажу? — робко спросила молоденькая.

— Можно, только покороче.

Когда они ушли, я снова углубился в кипу газетных вырезок и в двадцатый раз за последние две недели попытался прийти в ужас от перспектив клонирования человека. Надо сказать, получается плохо, особенно когда видишь фото этой славной шотландской овечки (которая, как мы могли убедиться в новостях TF-1, еще и блеет ну совсем как овечка). Если уж нас хотели напугать, проще было клонировать пауков. Я пытаюсь представить себе два десятка субъектов, разгуливающих по земному шару с моим генетическим кодом. Не спорю, меня это смущает (так ведь даже Билла Клинтона это смущает, шутка сказать!), но уж никак не ужасает. Может, я дошел до того, что мне плевать на мой генетический код? Тоже нет. Решительно, смущает — очень точное слово. Одолев еще несколько статей, я вдруг осознаю, что проблема совсем в другом. Вопреки дурацкому расхожему мнению, идея, что “оба пола смогут размножаться по отдельности”, неверна. На данный момент, как настойчиво подчеркивает “Фигаро”, женщина остается “неустранимой”. Зато мужчина уже действительно мало на что годен (и что самое обидное во всей этой истории, сперматозоид заменяют “легким электрическим разрядом”; какая дешевка!). А в сущности, зачем вообще нужны мужчины? В доисторические времена, когда кругом бродили медведи, мужское начало, наверно, могло играть особую, незаменимую роль; но сегодня оно под вопросом.