Владимир Белоусов - Кто убил Влада Листьева?...

Но уже есть исследования по поэтической технике Шекспира, в которых доказывается, что у Шекспира часто одни характер оказывается распределенным на два действующих лица, так что каждое из них в отдельности, не совсем понятным, но это только до тех пор, пока они не рассматриваются как некое единство. Так дело могло бы обстоять н с Макбетом, и с его леди, и тогда, конечно, ни к чему не может повести, если рассматривать ее как самостоятельную личность, не принимая во внимание дополняющего его Макбета. Не буду углубляться в эту мысль,' но все-таки укажу на нечто, весьма выразительно поддерживающее эту точку зрения: на то, что зачатки страха, пробивающиеся у Макбета в ночь убийства, развиваются в дальнейшем не у него, а у леди. Это у него появляются галлюцинации состоящую из плохой сохранности текста, из незнания замысла автора к сокровенного смысла легенды. Нельзя согласиться и с тем возражением, что подобные исследования представляют дело праздное в сравнении с тем огромным впечатлением, которое трагедия производит па зрителей. Поэт, правда, в силах овладеть нами своим искусством во время представления и парализовать тем самым нашу мысль, но он не в состоянии помешать нам пытаться в дальнейшем понять эти впечатления и из его психологического механизма. Неуместно замечание, что автор вправе как угодно сокращать естественную последовательность событий, им изображенных, если он может, жертвуя пошлой правдоподобностью, рассчитывать на достижение более сильного драматического эффекта.

Подобная жертва оправдывается только в том случае, если приносит в жертву действительно одну только правдоподобность, а не разрушаются причинные связи: и драматический эффект, право, едва ли пострадал бы, если бы время действия было бы оставлено неопределенным, если бы оно не было сужено определенными указаниями в тексте немногих дней.

Но уже есть исследования по поэтической технике Шекспира, в которых доказывается, что у Шекспира часто одни характер оказывается распределенным на два действующих лица, так что каждое из них в отдельности, не совсем понятным, но это только до тех пор, пока они не рассматриваются как некое единство. Так дело могло бы обстоять н с Макбетом, и с его леди, и тогда, конечно, ни к чему не может повести, если рассматривать ее как самостоятельную личность, не принимая во внимание дополняющего его Макбета. Не буду углубляться в эту мысль,' но все-таки укажу на нечто, весьма выразительно поддерживающее эту точку зрения: на то, что зачатки страха, пробивающиеся у Макбета в ночь убийства, развиваются в дальнейшем не у него, а у леди. Это у него появляются галлюцинацией в духе свободомыслия и презрения к том путям, которые накладывает на наши желания основанная по религиозной поре мораль. После смерти доктора она добивается того, что со принимают на службу в Росмерсгольмо, родовом именин, принадлежащем старому роду, отпрыски которого не знают смеха и жертвуют радостью твердому исполнению долга. В Росмерсгольме живут пастор Иоганнес Росмер и его болезненная и бездетная жена Беата. Ребекку охватывает «Дикая непреодолимая жажда» любви этого благородного человека; она решает убрать жену, стоящую ей поперек дороги. Ребекка опирается при этом на свою «мужественную, рожденную свободной» и не стесненную никакими задержками волю. Она подкидывает Беате медицинскую книжку, в которой проводится мысль о том, что цель брака — рождение детей. Бедная женщина начинает сомневаться в оправданности своего брака. Ребекка заставляет ее догадаться, что Росмер, в чтении и размышлениях которого она принимает участие, близок к тому, чтобы разделаться с прежними верованиями и стать па сторону современного просвещения. Доверие Беаты в нравственную положительность ее супруга оказывается, таким образом, поколебленным. Тогда Ребекка дает ей, наконец, понять, что ей, Ребекке вскоре придется покинуть дом, чтобы скрыть последствия недозволенной близости с Росмером. Преступный план удается. Бедная женщина, слывшая меланхоличной и невменяемой, бросается с мельничной плотины, так как ее мучит чувство собственного ничтожества и она не хочет мешать счастью любимого мужа.

С тех пор Ребекка и Росмер живут вдвоем в Росмерсгольме, их связывает близость, на которую Росмер хотел смотреть, как на чисто духовную и идеальную дружбу. Но вот на эти отношения начинают падать первые тени разных толков, одновременно у Росмера появляются мучительные сомнения по поводу мотивов, по которым пошла на смерть его жена. Тогда он просит Ребекку быть его второй женой, печальному прошлому он хочет противопоставить новую живую действительность. При этом предложении она на миг испытывает торжество, но уже в следующее мгновение она объявляет, что это невозможно и что она пойдет «Путем Беаты», если Росмер будет настаивать на женитьбе.

Росмер выслушивает этот отказ, ничего не понимая; но он еще более непонятен для нас, ибо ему лучше известны намерения и поступки Ребекки. Мы только не должны сомневаться в том, что ее отказ действительно вполне серьезен.

Как же могло случиться, что авантюристка, обладающая мужественной, искони свободной волей, безжалостно проложившая себе дорогу к осуществлению своих желаний, теперь, когда ей возможно пожать плоды успеха, опускает руки? В последующем акте она сама дает нам разъяснение: «То-то и ужасно, что теперь, когда судьба щедрой рукой предлагает мне все счастье, какое только может быть в жизни, — теперь я сделалась такой, что мое собственное прошлое закрывает мне двери к нему».

В нашем случае с Владиславом Листьевым прошлое для убийц или организаторов убийства будет служить корректирующим началом, также закрывающим дорогу к счастью, проснувшаяся совесть будет постоянно мучить этих людей или человека, и сознание вины прочно водрузит свое вето на возможность наслаждения.

Что же пробудило совесть в Ребекке? Послушаем ее самое и подумаем потом, можем ли мы ей вполне поверить. «Росмеровское миросозерцание, — или, во всяком случае, твое мировосозерцание, заразило мою волю… и сделало ее больною. Поработило ее законом, не имевшим прежде для меня значения. Ты, — совместная жизнь с тобою, облагородили мою душу». Это влияние, надо думать, сказалось лишь после того, как началась ее жизнь вдвоем с Росмером: «В тишине, — в уединении, — когда ты стал высказывать мне без утайки все свои мысли, передавать мне всякое твое настроение, так же мягко и тонко, как ты его чувствовал, — тогда-то и совершился во мне великий переворот».

Только что перед этим она высказывала сожаление о другой стороне этой перемены: «Потому что Росмерсгольм отнял у меня силу. Он подрезал крылья у моей смелой воли. Изувечил ее. Миновало для меня то время, когда я дерзнула бы отважиться на все на свете. Я утратила способность действовать, Росмер».