Сергей Семанов - Председатель КГБ Юрий Андропов

КГБ еще до заседания секретариата Союза писателей предложил издать сборник. Мы понимали: вошедшие в альманах произведения — далеко не шедевры, а некоторые из них попросту неоригинальны. Но ничего страшного, несмотря на то, что альманах не грешил патриотизмом, мы в нем не находили и были убеждены: читатель сам разберется и сам все должным образом оценит. Мы не собирались вмешиваться, хотели только, чтобы все увидели, чего стоит пущенный кем-то слушок: "КГБ запрещает издание альманаха "Метрополь".

Помню наш двухчасовой разговор в кулуарах Колонного зала, где шла очередная партийная конференция, с Марковым и Кузнецовым. Мы просили не разжигать страсти и издать этот сборник, такой вопрос, считали мы, лучше решить по-писательски. Кроме того, многим и так было понятно, для чего понадобился "Метрополь" и политический скандал вокруг издания.

Однако секретариат правления Московской писательской организации уже вынес решение: "Метрополь" закрыть. Альманах в СССР так и не вышел.

Почему Феликс Кузнецов так смело пошел против Маркова и руководства КГБ, настаивавших на выходе "Метрополя"? Ларчик открывался просто — закрытия издания требовал член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь Московского горкома партии В.В. Гришин".

Ясно, что отставной генерал КГБ Бобков, перешедший позже на службу к председателю Еврейского конгресса Гусинскому, неприкрыто лукавил в своих осторожных воспоминаниях, несколько преувеличивая свой "либерализм" и тем паче либерализм своего ведомства и косвенно его главы — Андропова. Но именно "несколько преувеличивал", подчеркнем эти слова! КГБ внимательно следил за сколачиванием "Метрополя", имея среди активистов и вокруг немало осведомителей. Но не только не помешал, но даже осторожно защищал. Почему же? Да только потому, что "метрополевцы" были из либеральных евреев, то есть как бы племянники Арбатова, Бовина и всех прочих из ближайшего окружения Юрия Владимировича. И он уж никак не мог оставаться в неведении о тех острых идеологических делах, о которых болтала вся Москва и шумели радиоголоса. Нет, верный Бобков, безусловно, действовал с его согласия.

Обратим внимание также на одну краткую, но важную "проговорку" Бобкова, он относит московского партначальника В. В. Гришина к числу "консерваторов" (а они с Андроповым, значит, "либералы"!). Ко времени издания воспоминаний генерала КГБ больной Гришин уже скончался, выкинутый на унизительную пенсию. Однако с Андроповым у него были и в самом деле не очень ладные отношения. Простоватый советский работяга, железнодорожник из Серпухова, Гришин действительно был за Советскую власть, хитросплетений Андропова не понимал и ему подыгрывать никак не хотел. Это вскоре проявилось.

Тут самое время напомнить о "прогрессивном Западе". С конца пятидесятых годов все случаи более или менее острых выступлений еврейско-демократических деятелей получали там шумный и неизменно восторженный отклик. Даже жалкие поделки Евтуха или какого-нибудь Гладилина, чья популярность давно уже выветрилась на родине, даже им создавали по "голосам" ореол борцов и страдальцев. Напротив, русское возрождение и его деятелей замалчивали, а в редких случаях снисходительно похлопывали по плечу. Даже арестованные "христиане-социалисты" в Ленинграде или деятели "Вече" в Москве, действительные "страдальцы" по терминологии "голосов", даже о них упомянули только много лет спустя, когда их роль уже завершилась. Круг деятелей Русской партии, часто очень талантливых, не замечали вовсе, и это несмотря на то, что именно их годами поносила официальная идеологическая власть! Нет, не они, а процветающий миллионер Евтушенко или международный делец Любимов объявлялись "русскими" и "гонимыми"! Как видно, борьба за "разрядку" шла согласованно и дружно с обеих сторон.

Несмотря на поношения со Старой площади и с другого берега Атлантики, русское возрождение развивалось и ширилось. На исходе указанного периода появились уже прямые политические выпады с вполне определенными — и высочайшими! — адресами. Хулиган Шевцов выпустил роман "Набат", где значился "вымышленный персонаж" Мирон Андреевич Серов, которого именовали "крупным государственным деятелем", — зашифровка имени Михаила Андреевича Суслова была слишком уж прозрачной. Далее в романе появлялась его супруга Елизавета Ильинична, директор медицинского заведения, которая покровительствовала "сионистам". Реальную супругу Суслова звали именно так, и она много лет возглавляла стоматологический институт. Кажется, яснее ясного, но… подобной наглости идеологические надзиратели "не заметили", исходя, видимо, из наставления самого Суслова, высказанного им на Секретариате ЦК при снятии Никонова: "не надо привлекать внимание". Шевцов вскоре в другом романе (какое уж там было художественное исполнение, неважно!) изобразил отставного политработника Леонида Брусничкина, явно нехорошего человека, снабженного соответствующей супругой, о герое делались и иные выразительные намеки.

Примерно тогда же появилось стихотворение давнишнего молодогвардейского сотрудника Серебрякова (о качестве поэзии опять не будем говорить) под названием "Черные полковники". Сделав притворную отсылку в сторону Греции и Чили, автор и издатели рискнули напечатать следующие строки: "Домашними любуются муарами и корешками непрочтенных книг, и плачут над своими мемуарами, поспешно сочиненными за них", а далее поэт скорбел, что "боевые старые фельдмаршалы при них уже навытяжку стоят". Простенькая маскировка с упоминанием "полковников" во множественном числе никого не могла обмануть, а кроме того, в Греции и Чили, как известно, нет "фельдмаршалов", тем паче "боевых". Стихи заканчивались грозным пророчеством: "черные полковники всегда кончают жизнь как уголовники". И опять Андропов и Суслов все молча проглотили. Почему же? Куда смотрело их всевидящее око?

Теперь известно, что смотрели-то они внимательно и со своей точки зрения делали правильные выводы. Более того, они принимали меры. Но все дело в том, что во второй половине 70-х действия их оказались бессильны: они пытались разбить русских патриотов, так сказать, законно-бюрократическим порядком. Здесь следует опять обратиться к истории. Тридцать седьмой год оставил страшный шрам в сознании всех, кто его пережил, даже в молодые годы. Возникла своеобразная боязнь острых и крутых мер, тем паче суровых репрессий — прежде всего из чувства самосохранения.

Вот почему всевластные помощники Брежнева очень неохотно шли на резкие решения в борьбе со своими противниками, хотя противники эти наглели с каждым днем.

Положение в идейной борьбе резко обострилось после скандала с пресловутым "Метрополем". (Кстати, авторы альманаха произносили его название с ударением именно на первое "О" — "подземный город", мол, но все называли его по наименованию известного в Москве ресторана, а писатель Олег Михайлов пустил тогда гулявшую по столице остроту: евреи создали "Метрополь", а мы создали "Националь", — тоже название ресторана.) Писатель Станислав Куняев, известный уже тогда поэт патриотического направления, написал письмо в ЦК, а копию пустил по рукам, что было довольно дерзко. Мы все участвовали в его распространении, в результате через короткое время о нем узнали не только в Москве и Ленинграде, но и многие члены Союза писателей и редакции литературных журналов по всей стране. В своих известных воспоминаниях сам Куняев рассказывал об этой истории так: "Выступая против еврейского засилья в культуре и идеологии, я не мог говорить прямо: "еврейская воля к власти", "еврейское засилье", "агенты влияния", а потому мне приходилось использовать обкатанные штампы, в которых основным термином было слово "сионизм". Но умные люди, конечно же, понимали, что смысл моего письма гораздо глубже и гораздо опаснее, нежели заключавшийся в этом к тому времени уже истрепанном клише. И к тому же, дабы партийные церберы (а я знал, что попаду на проработки к ним) меня не сожрали, я не мог не упомянуть в письме знаковое имя "Ленин". "Пусть видит око, да зуб неймет" — так приблизительно думал я, сочиняя письмо. Кстати, всем нам, русским государственникам, за годы перестройки за наши действия и слова 60-80-х годов все косточки перемыли. А моего письма всерьез никто не коснулся. Лишь Аксенов один глухо, сквозь зубы упомянул о нем в "Огоньке" конца восьмидесятых как о "политическом доносе", и молчок. Хотя борьба со мной, как с главным редактором "Нашего современника", велась на полное уничтожение.