В Соловьев - Довлатов вверх ногами

Левитан рассорился с Чеховым после "Попрыгуньи", герцог д'Альбуфера - с Прустом, узнав себя в Сен-Лу, Тургенев никогда не простил Достоевскому Кармазинова, а Марк Поповский все ещё мстит Довлатову за то, что тот изобразил похожего на него резонёра. Марк так и написал: Довлатов родоначальник пасквилянтского жанра, а Соловьев - его последователь. В том смысле, что отыгрались кошке мышкины слезы: Соловьев поступил с Довлатовым тем же манером, что Довлатов со всеми нами. Сам Довлатов называл свой литературный метод псевдодокументализмом. А что прикажешь делать? "Налево беру и направо..." Окрестная реальность - кормовая база писателя. Та же история у меня повторилась с другой повестью - сборник моей прозы и эссеистики.

КЛЕПИКОВА. Так кто есть кто в "Сердцах четырех"?

СОЛОВЬЕВ. В описанном литературном квартете отгадывали Войновича, Искандера, Чухонцева и Камила Икрамова.

КЛЕПИКОВА. А как на самом деле?

СОЛОВЬЕВ. Человек не равен самому себе - привет Льву Николаевичу. Тем более литературный герой - своему прототипу.

КЛЕПИКОВА. Ты иногда путаешь жанры: документальную прозу с беллетристикой. Да и "Роман с эпиграфами" - никакой не роман, а в чистом виде документ, пусть в художественной форме, ценный как раз эвристически что ты написал его в России, по свежим следам, а не спустя многие годы, перевирая сознательно или по беспамятству. Как и твой рассказ "Умирающий голос моей мамы...", на который тоже набросились, а ты стал отмежевываться - это, мол, художественный образ. Но я-то знаю помимо прозы - и про твою маму, и про конфликт Бродский-Кушнер, тем более про Довлатова. И для Сережи "Роман с эпиграфами" - это документ. Отсюда его вывод: "К сожалению, всё правда".

СОЛОВЬЕВ. Неизвестно, где проходит эта невидимая граница. Где кончается документ и начинается художество? Тынянов: "Не верьте, дойдите до границы документа, продырявьте его. Там, где кончается документ, там я начинаю".

КЛЕПИКОВА. Это же историческая проза.

СОЛОВЬЕВ. Довлатов, Бродский - тоже история. Уже история. Я пишу историческую прозу о современности. Это касается и вспоминательного жанра. По сути, любые мемуары - антимемуары, а не только у Мальро. "Роман с эпиграфами" - это роман, пусть и с реальными персонажами. В отличие от "Воспоминаний" Надежды Мандельштам, с которыми сравнивал его Бродский. Не согласен ни с Бродским, ни с Довлатовым, ни с тобой. Это ты посоветовала снять вымышленные имена и поставить реальные: не И.Б., а Бродский, не Саша Рабинович, как было у меня, а Саша Кушнер, как на самом деле. И прочее. Жалею, что послушался. Аутентичность в урон художеству. Вместо дали свободного романа замкнутая перспектива документа. А так бы отгадывали, кто есть кто в "Романе с эпиграфами".

КЛЕПИКОВА. Кому дело заниматься раскрытием псевдонимов твоих героев, да и не те времена. А так - под своими именами, с открытым забралом - твой "Роман с эпиграфами" уже четверть века будоражит читателей - сначала в русской диаспоре, а теперь, наконец, и в метрополии, где одно за другим выходят издания этого твоего антиромана. Последнее, у Захарова, под таким шикарным названием - "Три еврея".

СОЛОВЬЕВ. Копирайт на название у издателя. Мое - "Роман с эпиграфами" - ушло в подзаголовок.

КЛЕПИКОВА. Где ему и положено быть - это жанровое определение.

СОЛОВЬЕВ. Как и "Роман без вранья" или "Роман с кокаином", да? Или "Шестеро персонажей в поисках автора"? Подзаголовки, вынесенные в названия - жанровая инверсия. Что такое "Портрет художника в молодости"? Название или подзаголовок? А мой новый докуроман называется "Портрет художника на пороге смерти". Не о самом Бродском, а о человеке, похожем на Бродского. Единственная возможность сказать о нем правду. То, о чем писал Стивенсон: часами говорить о каком-нибудь предмете или человеке, не именуя его. Вот я и хочу, чтобы художественный образ потеснил и заслонил мнимореальный, созданный самим И.Б. по высокому принципу "Молчи, скрывайся и таи..." и его клевретами по низким, то есть утилитарным, принципам. Пусть даже из благих намерений, но мы-то знаем, куда ими вымощена дорога. Очистить образ Бродского от патины - задача из крупных, под стать объекту.

КЛЕПИКОВА. Как и образ Довлатова - от наслоения мифов.

СОЛОВЬЕВ. Хорошо, что ты вспомнила рассказ про маму. У меня два некрологических рассказа - "Умирающий голос моей мамы..." и "Призрак, кусающий себе локти". Мама и Сережа умерли с разницей в три месяца - и оба раза мы были в отъезде: когда мама - в России. Отсутствие суть присутствие. То есть так: если бы я в обоих случаях не уезжал из Нью-Йорка, не было бы такой мучительной реакции. Мгновение чужой смерти растянулось для меня в вечность. Единственное спасение - литература. Извини за банальность: катарсис. Если честно, то прозаиком я стал в 90-м году - как следствие этой двойной потери. Некрофильский импульс. Страшно сказать: смерть как вдохновение, потеря как творческий импульс. "Роман с эпиграфами", моя несомненная и одинокая удача, возник на таком скрещении обстоятельств, что следует счесть случайностью. Как превращение обезьяны в человека. Продолжения, увы, не последовало, пусть я и сочинил на его инерции роман-эпизод "Не плачь обо мне...". Бродский был прав, признав "Роман с эпиграфами" и ругнув "Не плачь обо мне...", хоть автору было обидно. А тут меня понесло: за 10 лет тридцать рассказов и три романа. За скобками статьи, скрипты и наши с тобой политологические триллеры. Смерть Бродского ещё больше укрепила меня в моих планах. Я обязан работать за мертвых. В меру отпущенных мне сил. Таков стимул, если его из подсознанки вывести наружу. Что-то подобное я писал в своем дневнике, а здесь шпарю по памяти, близко к тексту. Помнишь, что говорит Гэвин Стивенс у Фолкнера? "Ну вот, я уезжаю, теперь вам держать форпост".

КЛЕПИКОВА. Снова тянешь на себя.

СОЛОВЬЕВ. Просто эту нашу книгу - как и фильм про Сережу1 рассматриваю как наш долг покойнику.

КЛЕПИКОВА. И позабудем про его эпистолярные характеристики.

СОЛОВЬЕВ. Тебе что! Тебе, наоборот, неплохо бы выучить их наизусть. Ты одна из немногих, о ком он отзывается положительно: "Лена Клепикова, миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью". Ложка меда в бочке дегтя. А каково мне! "Этот поганец хапнул больше 100 000 (ста тысяч, об этом писали в "Паблишерс викли") аванс за книгу об Андропове". Самое смешное, что аванс мы хапнули вдвоем, это наша совместная книжка, но ты миловидная, таинственная, с богатой внутренней жизнью, а я - поганец!

КЛЕПИКОВА. Ты что, забыл - кому эти письма? Твоему лучшему врагу. Ефимов попрекает Сережу знакомством с тобой устно и письменно. А Сережа то подыгрывает ему, то оправдывается, завися как от издателя. Он даже пытается тебя защитить: "Соловьев не так ужасен. Ужасен, конечно, но менее, чем Парамоха". Или отстаивает свое право как главреда "Нового американца" тебя печатать, а Ефимов, с его совковской психикой, будь его воля, перекрыл бы тебе все кислородные пути. Помнишь, Воронели, когда мы сидели с ними в ресторане "Цезарь Борджиа", рассказали, как Ефимов им в Израиль прислал письмо, чтобы не печатали твой роман в журнале "22".

Читать дальше