Александр Амфитеатров - Пушкинские осколочки

«Незаконченность» – термин, пригодный только для тех произведений искусства, в которых творец не совладал с художественным заданием и отступил от него по безсилию довести предпринятый труд до того цельнаго слияния мыслей с образами, что мы зовем красотою. А разве это когда-нибудь бывало у Пушкина? В его словесной живописи каждый мазок, в его скульптуре каждый удар резца и молота – уже цельность. Не огромности «Русалки», «Галуба», «Египетских ночей» и т. п. имею в виду: об их художественной написаны, пишутся и еще долго, может быть, вечно будут писаться томы. Говорю об излюбленных моих «осколочках», об этих кусочках разсыпанных пушкинских мозаик, из которых, однако каждый, уже сам по себе, высокохудожественная цельность, запечатленная «гением чистой красоты».

Разве не прекрасно?

– Замечательно красиво, но… что же дальше?

– Ничего дальше? Зачем вам дальше?

– Самодовлеющий пейзаж?

– Почему же самодовлеющий пейзаж? Он для вас, читателя или слушателя, написан. Это вас поэт ставит под одинокою звездочкою в ясной лазури, между темнокрасным западом и бледною луною. Он дал вам четырьмя стихами поразительно красивый музыкальный аккорд и наметил мелодию – вступление к ноктюрну, а создать его своей мечтой – дело уже вашего впечатления и настроения. Каждый читатель и слушатель поэта должен быть, вместе с ним, сам поэтом. Если поэзия не отражается в душе внимающаго посильным ему лиризмом, то на что же она годится?

Таково, по крайней мере, наше ниппонское, азиатское разсуждение. Вы, русские, слишком глубоко ушли от Азии в Европу и слишком избалованы богатством и щедростью своей европеизированной литературы. Чтобы вызвать в себе настроение, вам мало непосредственнаго впечатления, вы требуете от своих художников еще философскаго толкования, психологическаго анализа, с логическим моральным выводом. Вы ленивы на воображение и заставляете за себя работать им авторов. А мы, Азия, сильны мечтою, любим мечту, а потому нам от поэта довольно образов, которых впечатления дарят нас мечтами, вводят в настроение, дают воображению способность поплыть, – подобно ладье, оттолкнувшейся от пристани, – каждому в свое море, под своими парусами. А «что дальше» – это уже вопрос нашей чувствительности, опять таки каждой у каждаго.

Четверостишия Пушкина, переведенныя на наш язык, приняты в Ниппоне с восторгом, как свои, положены на музыку нашими композиторами и певцами, их поют на улицах и за работой. И никто, решительно никто не спрашивает, «что дальше». Потому что они просты и ясны, как рисунки наших ниппонских пейзажистов, которые вы, европейцы, так любите, хотя, простите за откровенность, очень мало в них понимаете. Совсем не то в них ищете и видите, что мы, довольные пейзажем постольку, поскольку он позволяет нам заполнять его простор – каждому своей собственной духовной жизнью. В этом Пушкин больше наш, чем ваш: не с Европой, а с Азией.

– Что же? – усмехнулся я. – Александр Сергеевич и сам предсказывал свое будущее азиатское величие, – что назовут его и «финн, и ныне дикой тунгуз, и друг степей калмык»… А ориентолог Радлов однажды в Урянхайском крае записал народную песню, которая, как перевели ее на русский язык, оказалась дословно «Шотландскою песней» Пушкина: «Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит». Какими путями она туда забрела, – ни один евразиец не скажет…

– К слову о воронах, – подхватил японец, – вы любите, как наши художники-анималисты рисуют животных?

– Да, в особенности, птиц. Большие мастера. Их одухотворенный реализм неподражаем.

– Охотно принимаю ваше определение. Да, одухотворенный реализм. Так вот, погодите, когда-нибудь, – и ждать недолго, – выйдет у нас иллюстрированное издание Пушкина… Согласитесь, что русския – все без исключения – до настоящаго времени оставляют желать лушаго…

– Имеете право выразиться смелей: за малыми исключениями, просто безобразны.

– А вот мы вам покажем, что значит внутреннее родство одухотвореннаго реализма нашей живописи и графики с одухотворенным реализмом словесной живописи Пушкина. И, в особенности, именно в отделе «осколочков», где у Пушкина целый птичий двор и зверинец. Нам и заказов новых делать не придется. Стоит только походить по мастерским, да сделать выбор лучшаго, что наготовлено в столетиях. Какого «невольника-чижика», который, «забыв и рощу, и свободу, зерно клюет и брызжет воду, и песней тешится живой», знаю я в одной лавке в Иеддо! Какую «стрекотунью-белобоку, пеструю сороку», пророчицу гостей, – как она скачет под лучем зари алым, серебрящим снежный прах! Все предвидены, все найдутся. И лев, оборотень «алчнаго греха», «следящий грешника-оленя бег пахучий, ноздри пыльныя уткнув в песок зыбучий». И первая пчелка «на проталинах весенних». И все лесное зверье, собравшееся «ко медведю, ко боярину» оплакивать убитую медведиху…

– А сказать вам, – слегка улыбнулся я на его пылкий энтузиазм, – в чьем чтении я слышал однажды эту сказку об убитой медведихе и вдовце-медведе?

– Вероятно, кого-нибудь из ваших великих актеров?

– Нет, интереснее. Федора Михайловича Достоевскаго.

– Быть не может?! Когда? где?

– Да тогда же, в московский Пушкинский праздник 1880 года, на вечере Общества Любителей Российской Словесности. Тургенев читал: «Зима. Что делать нам в деревне?», «Зимнее утро» и «Тучу». А Достоевский в одном отделении «Пророка», а в другом «Как весенней теплой порою» – медведя с медведихой… Чудесно читал. Народно, с простотой. Как сейчас слышу.

– И вы, удостоившись такого счастья, так спокойно об этом говорите?

– Друг мой, между этим счастьем и нынешним днем легло пятьдесят шесть лет. Было время остыть.

Японец прикрыл узкие глазки, качнул головой:

– Не знаю… Странные вы, русские, люди… Слышать, как Пушкина читал Тургенев и Достоевский… Я за подобное счастье охотно пожертвовал бы несколькими годами жизни…

– Да, хорошо вам жертвовать, когда жизни то у вас впереди, может быть, еще три четверти века. А у меня, наоборот, три четверти века уже за спиною, а впереди… Тут, знаете, научишься экономии на годы, не разжертвуешься!