Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6495 ( № 7 2015)

«Словесная гимнастика», о которой говорил Адамович, штука завораживающая и не требующая рассуждений, как и миф, согласно которому Пастернак тяжко страдал от власти. Строки его стихов, ставшие опознавательными знаками принадлежности к касте посвящённых, давно оторвались от стихотворений, откуда почерпнуты. «Быть знаменитым некрасиво». (А ведь он сам предупреждал, что слово имеет обыкновение сбываться!) Пастернака выдвигали на Нобелевскую премию с 1946 по 1950 г., в 1953 и 1957 гг.); «И дольше века длится день», «Не спи, не спи, художник» и т.д. Это раздёргивание на фрагменты – один из главных признаков моды: всегда есть чем блеснуть среди чужих и вписаться в систему паролей и отзывов среди своих.

Маяковского, по словам Пастернака, насаждали, «как картошку при Екатерине». Но со временем и самого Пастернака принялись – на другой делянке – точно так же насаждать, только как авокадо или артишоки, которые едва ли помогут пережить голодную зиму. Пастернак ничуть не менее революционен, чем Маяковский. Он написал «Лейтенанта Шмидта» и «Девятьсот пятый год»:

Это народовольцы, Перовская,

Первое марта,

Нигилисты в поддёвках,

Застенки,

Студенты в пенсне.

Он с восторгом писал о Ленине и желал «Труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком». На Первом съезде писателей Пастернак сидел в президиуме, делал доклад, и, если верить стенограмме, присутствующие приветствовали его «продолжительными аплодисментами». Он среди первых получил переделкинскую дачу, квартиры на Тверском бульваре и в Лаврушинском. Ему звонил Сталин – посоветоваться. Благополучие нимало не пригасило ореола страдальца и ни на йоту не сдвинуло создателей его культа с мёртвой точки некритичного поклонения. Пастернак продолжает оставаться одним из самых грантоёмких авторов, и не воспользоваться этим в окололитературной среде считается верхом неразворотливости. Многие советские писатели были обласканы властью и осыпаны благами. Но о них не сложился миф. А миф о Поэте в России много выше личной легендарности, и, согласно ему, Поэт должен если не прозябать в нищете, то страдать много и горько, как завещал Достоевский.

Русская поэзия архетипически отличается удивительно ясной и незамутнённой просодией – интонацией, звуковым и ритмическим наполнением – при любой сложности смысла. Поэтика смыслов, похороненных под рациональным, головным словесным набором, – авангард, как гордо именуют это Лего его заядлые собиратели, – никогда не станет у нас магистральным направлением. Количество приверженцев авангардных форм будет исчисляться единицами, причём эти единицы сами же и осуществляют «новаторские» набеги на русскую словесность. Кому-то сентенция Твардовского покажется огрублением и спрямлением сути поэзии, но на самом деле, это она самая и есть – ни убавить ни прибавить: «Вот стихи – а всё понятно, / Всё на русском языке».

Благодаря смысловой многозначности русской поэзии свойственна некоторая внешняя доходчивость, которая искупается вдохновенностью, неотмирностью самой поэтической речи. В том, что остаётся за и над словами, в эффекте эха, в послевкусии, и состоит ценность чтения стихов. Но то, что является бесспорным преимуществом нашего стиха, способно стать и его могилой. И это в равной мере касается как бесконечного упрощения, так и чрезмерного усложнения поэтики. Молодой Пастернак взвинтил градус русской просодии донельзя, поставил её с ног на голову, наполнил немыслимыми – и часто не оправданными задачей стихотворения – инверсиями и смещениями. Это многим показалось безумно новым и свежим, и это же – плюс ореол гонимого и несправедливо обиженного – сделало поэта культовым, т.е. модным, т.е. неанализируемым и, по сути, нечитаемым: мода довольствуется крохами цитат. Это позволило Адамовичу сказать: «У Пастернака нет поэзии, есть только стихи».

Поэзия родилась из всех неточностей и косноязычий, появилась, откуда не ждали, и там, где Пастернак перестал быть интеллигентской иконой. Поэзия пришла вместе с полным – и довольно поздним – осознанием трагедии Родины, которую Пастернак несомненно и остро любил, и трагедия изменила всё – зрение, слух, вкус. В последний раз приведём Адамовича: «Перелистав «Второе рождение», списываю стихотворение, которое кажется мне лучшим в книге, – самым чистым и правдивым, прелестным в своём стилистическом целомудрии: «Никого не будет в доме[?]».

Книга «Второе рождение» вышла в 1932 г. Адамович, разумеется, не мог знать, что восхитившее его стихо­творение, бросающие в дрожь строчки: «Тишину шагами меря, / Ты, как будущность, войдёшь» будут распевать в гитарных застольях сразу после фрондёрского блатняка.

Проза Пушкина и Лермонтова стала плодотворнейшей прививкой к русской поэзии. Прозаизмы позднего Пастернака тоже родились вместе со страницами «Доктора Живаго»: «Лист смородины груб и матерчат»…» Что тут поэтичного?» – спросил бы булгаковский Рюхин. Ко времени написания «На ранних поездах» – вершинной своей книги – Пастернак уже был живым классиком. А классиков не судят, в молчании принимая любые их выверты. Радикальную перемену поэтики зрелого, давно сложившегося автора – случай уникальный – словно никто и не заметил.

Живущий в Бишкеке критик и литературовед М. Озмитель написал исследование первого стихотворения «живаговского» цикла – «Гамлет». Его смущала совершенно обыденная, прозаическая концовка столь патетического текста: «Жизнь прожить – не поле перейти»: «Легко напрашивающееся оправдание такой концовки стихотворения «Гамлет» заключается в том, что оно не напрямую принадлежит Б.Л. Пастернаку, но написано персонажем романа – Юрием Живаго. А Юрий Живаго – это, конечно же, не Б.Л. Пастернак».

Но Пастернак идентифицировался поэтически со своим персонажем и – это ещё один сумасшедший прецедент в мировой поэзии – родился вместе со стихами, которые он вложил в уста героя – Юрия Живаго. Стихами, передоверенными доктору, бегущему – и не убегающему – от стихии бунта, в котором зарождается совершенно иная жизнь страны и народа, Пастернак совершал переход в новое качество, одновременно постигая и «ересь» простоты, и её головокружительную метафизику:

Стояла зима.

Дул ветер из степи.

И холодно было Младенцу в вертепе

На склоне холма.

Название «Второе рождение» оказалось пророческим. Из таимой в себе евангельской сдержанности и из пушкинского немногословного, как библейская история, описания метели: «В одно мгновение тёмное небо смешалось со снежным морем. Всё исчезло», – родилась новая просодия. Поэт по моде стал Поэтом по сути, его сразу накрыли не мифические, а самые соприродные страдания, словно короля Лира. Впрочем, это всем известно.