Николай Страхов - Заметки летописца

Но, такъ какъ это высокое значеніе часто забывается женщинами и попирается мужчинами, то необходимо, чтобы у женщинъ былъ твердый якорь, на которомъ онѣ могли бы держаться при безпрерывныхъ опасностяхъ Этотъ твердый якорь — самостоятельная работа, независимое экономическое положеніе.

Начало этой исторіи, вѣроятно, памятно читателямъ Г. Погодинъ, ратуя противъ Костомарова, сослался на стихи Пушкина:

Сослался онъ на нихъ въ простотѣ души, предполагая, что каждое слово великаго поэта имѣетъ для насъ авторитетъ, составляетъ нѣчто важное и достойное вниманія.

Г. Костомаровъ отвѣчалъ, что ему удивительно, какъ можно ссылаться на эти пошлые стихи. Ибо какъ можетъ обманъ быть дороже истины?

Недавно г. Костомарову нашелся потакатель. Г. Орестъ Миллеръ въ своей статьѣ «Русскій народный эпосъ передъ судомъ г. Соловьева» (смотри «Библ. для Чт.», мартъ. Критика, стр. 54), отзываясь неодобрительно о нѣкоторыхъ выходкахъ г. Погодина противъ г. Костомарова, для вящей силы прибавилъ:

«Онъ (Погодинъ) вооружается противъ г. Костомарова даже такимъ стихотвореніемъ Пушкина, въ которомъ между прочими странностями, народъ честится „безсмысленнымъ“. Именно, съ той точки зрѣнія, которой держится „День“, эти стихи и должны представляться такими, какими они представились г. Костомарову — пошлыми, и только пошлыми, хотя бы ихъ написалъ Пушкинъ.

Фактъ презнаменательный. Появились, изволите видѣть, нынче точки зрѣнія, съ которыхъ стихи Пушкина кажутся пошлыми, исполненными странностей и т. п. Представителями и носителями этихъ точекъ зрѣнія являются такіе люди, какъ г. Костомаровъ и г. Орестъ Миллеръ (о „Днѣ“ мы не говоримъ, ибо г. Орестъ Миллеръ только навязываетъ ему свою мысль), то-есть люди, судя по всему, образованные, свѣдущіе, преданные наукѣ и притомъ люди зрѣлыхъ лѣтъ, а слѣдовательно, должно быть и зрѣлыхъ мыслей.

Кто же не одобряется ими? Пушкинъ; не одобряется самое прекрасное, самое свѣтлое явленіе нашей литературы. Пушкинъ у насъ есть явленіе, выходящее изъ ряду вонъ; онъ былъ воплощенный поэтъ; всѣ движенія его души и мысли носятъ на себѣ глубокій поэтическій характеръ, носятъ на себѣ печать красоты и гармоніи. И вдругъ — его стихи оказываются пошлыми! Ищите пошлости во всемъ, въ чемъ хотите, только не въ Пушкинѣ.

Далѣе — Пушкинъ былъ простой, прямой, здравый человѣкъ; человѣкъ съ чистымъ сердцемъ, съ теплою и свѣтлою душою. Не было на его душѣ никакой болячки, не было въ его духовномъ строѣ никакого искаженія и извращенія; онъ былъ человѣкъ въ высокой степени нормальный. И вдругъ въ его стихахъ находятъ странности самаго дурнаго качества!

Правильное отношеніе къ Пушкину можетъ быть только одно — благоговѣніе передъ великимъ явленіемъ. Его мысли и рѣчи должны быть разсматриваемы какъ нѣкоторыя образцы прекрасныхъ человѣческихъ мыслей, прекрасной человѣческой рѣчи. Въ этомъ смыслѣ, въ его мысляхъ и рѣчахъ воплощается несравненно больше мудрости, чѣмъ во множествѣ томовъ и головъ современныхъ мудрецовъ. Къ произведеніямъ Пушкина нужно приступать не иначе, какъ съ цѣлью питаться ими, извлекать изъ нихъ тотъ свѣтъ, то тепло, которыми они проникнуты.

Таково вообще значеніе поэтовъ, а изъ новыхъ поэтовъ всѣхъ народовъ едва ли есть другой болѣе чистый поэтъ, чѣмъ Пушкинъ.

Но приступимъ къ дѣлу. Въ чемъ обвиняютъ Пушкина? Говорятъ, что онъ назвалъ народъ безсмысленнымъ. Посмотримъ, гдѣ и какъ. Это мѣсто находится въ стихахъ, гдѣ поэтъ говоритъ о славѣ. Поэтъ задумывается надъ глубокимъ, таинственнымъ смысломъ славы. Вотъ эти удивительные стихи:

Поэтъ находитъ, что слава причудлива, загадочна; она, подобно огненному языку, вдругъ исчезнетъ съ одной головы, вдругъ вспыхнетъ на другой; народъ, т. е. толпа, множество, масса, бѣжитъ за новизной, сегодня поклоняется одному, завтра другому; онъ не даетъ себѣ отчета въ своихъ симпатіяхъ, онъ безсмысленно, какъ стихія, покоряется имъ; онъ непостояненъ, измѣнчивъ и, прославляя новыхъ идоловъ, забываетъ старыхъ.

Но мы, однако же, знаемъ, что люди, на которыхъ намъ указываетъ слава — избранныя головы; но мы не должны безсмысленно увлекаться новымъ; но избранники славы для поэта, для историка, для мыслящаго человѣка имѣютъ не мимолетное значеніе; они, какъ сказано дальше въ стихахъ, властвуютъ надъ нашими душами. Словомъ, какъ ни прихотлива слава,

Само собою разумѣется, что подъ славою здѣсь понимается добрая слава, благоговѣніе, удивленіе, прославленіе. у

По нашему, это прекрасныя мысли.

Если народъ здѣсь названъ безсмысленнымъ, то вѣдь тутъ же названо священнымъ то чело, на которомъ онъ видитъ славу. Возможно ли не понимать, что въ этомъ противорѣчіи и выражается вопросъ, дума поэта?

Есть, однакожъ, люди, которые этого не понимаютъ; въ нимъ-то и принадлежатъ г. Орестъ Миллеръ и г. Костомаровъ, Пушкинъ вотъ задумывается надъ таинственными источниками симпатій человѣчества, надъ глубокимъ значеніемъ избранниковъ славы; но г. Костомаровъ надъ этимъ не задумывается. Г. Костомаровъ, вѣроятно, готовъ по пальцамъ объяснить, какъ и на чемъ опирается слава, откуда происходятъ симпатіи человѣчества въ тѣмъ и другимъ лицамъ. Г. Костомаровъ такъ хорошо это знаетъ, — что причисляетъ даже къ своимъ обязанностямъ заниматься разбиваніемъ народныхъ кумировъ. Чтожъ? Съ Богомъ! пускай себѣ упражняется, если ему рукъ своихъ не жалко. Мы же предпочтемъ вмѣстѣ съ Пушкинымъ вдумываться въ смыслъ народныхъ кумировъ; мы не погонимся за новой мудростію;

Перейдемъ теперь въ другому обвиненію. Дѣло идетъ объ истинѣ. Пушкинъ задумался надъ тѣмъ значеніемъ, которое можетъ имѣть для людей истина. Все стихотвореніе, изъ котораго мы приводимъ отрывки, имѣетъ эпиграфомъ знаменитый вопросъ: что есть истина? вопросъ, нѣкогда сдѣланный Пилатомъ. Свою думу поэтъ выразилъ въ слѣдующихъ стихахъ:

Вотъ полная мысль поэта. Возможно ли не повторять съ полнымъ сочувствіемъ этихъ энергическихъ стиховъ? Г. Костомаровъ находитъ эти стихи пошлыми. Нужно достигнуть до значительной степени пошлости пониманія, для того, чтобы не видать настоящаго смысла этихъ стиховъ и понять ихъ именно въ пошломъ смыслѣ.