Лев Вершинин - Идем на восток! Как росла Россия

Под стать руководству был и личный состав. В каких-то острожках стояли гарнизоны из стрельцов и «государевых» казаков, переведенных из уже освоенных мест, и в этом случае имелся какой-то порядок. Но не так уж редко срочность задания вынуждала лидеров новых экспедиций объявлять «прибор охочих людей», не глядя на предыдущий послужной список и вообще не задавая ненужных вопросов, и вот эти-то «новоприборные», в общем, мало отличались от татей с большой дороги, каковыми, в сущности, и были. Со всеми из сего факта проистекающими последствиями: скажем, в июне 1627 года казаки будущего гарнизона будущего Красноярска «не таясь» разграбили обоз отставного енисейского воеводы Ошанина, возвращавшегося «на Русь», сказав при этом, что «воевода-де жив и цел, и на том пусть себе рад будет». Управляться с такими подчиненными было сложно. Могли и забить до смерти, как весной 1629 года забили атамана Ивана Кольцова, сына знаменитого Ивана Кольцо, «мужа нравного, на руку и расправу тяжелого, в сабельном бою искусного».

Да и вообще комплексами не страдали, все было очень похоже на практику испанских конкистадоров первого призыва. Пожалуй, и круче. Правда, против царевой власти не поднимались и попыток стать полными суверенами, как Гонсало Писарро или Лопе де Агирре, не делали, зато на царских воевод, мужиков тоже отнюдь не сахарных, при малейшей попытке навести хоть какой-то порядок, «поднимались всем кругом». И тут уж, как говорится, чья возьмет (в советской историографии это назвалось, ясен пень, «борьбой населения Сибири против феодального гнета»). А кроме того, вовсю делили сферы влияния, учиняя форменные – острог на острог – войны на предмет, кому с кого собирать ясак, и тут сама Москва мало что могла поделать, потому что и те, и другие как бы радели о пользе казны, а хоть сколько-то фиксированных границ территорий, тому или иному острогу подведомственных, не было и в помине. Все мерили на глазок, с припуском в свою пользу. Так что разбирались на месте и жестко. Порой с сабельной рубкой и копейным боем, а то и с огненным. Изредка случались даже «подступы» под стены конкурента.

Особо прогремела в те времена многолетняя война Красноярска с Енисейском, в начале которой красноярцы попытались захватить базу конкурентов и вырезать их к такой-то матери. А когда дельце не выгорело, бежали на Ангару и там сперва грабили всех подряд, а затем начали собирать ясак с тунгусов, уже плативших ясак Енисейску, да и с мелких бурятских кланов. В результате конфликт пошел на новый виток: енисейцы начали ломать под себя «инородцев», объясаченных красноярцами. В архивах на сей счет множество жалоб. Дескать, «тех государевых ясачных людей енисейские воры побили 20 человек до смерти, и многих улусных людей повоевали, и жон и детей в полон поимали, и до основания разорили». Потом, когда Москва власть употребила, слегка затихло. Но через двадцать лет бабахнуло снова. Со стычками, перестрелками, взаимными грабежами, пытками пленных, осадами («Приступали накрепко, а бою де с ними было на целый день») и попытками «окыштымить» друг друга, причем в события, каждый на стороне своих, вписались уже и новые острожки, построенные енисейцами и красноярцами, при этом, понятное дело, враждуя и между собой. А поскольку при этом ясачить местных не забывали ни те, ни другие, ситуация приобрела оттенок тяжко запущенной шизофрении. В полном смысле слова. Если совсем уж конкретно, то, как писал воевода Дмитрий Фирсов в Москву, «люди стали вне ума». Вовсе не понимая, как это может быть, «что-де от одного государя приходят к нам двои люди», буряты пытались хоть как-то сориентироваться. Кто-то на «красноярских», кто-то на «енисейских», еще кто-то на «братских» или «удинских», а в итоге настало время, когда, по словам Иоганна Эбергарда Фишера, «буряты сами себе более не верили, и один улус выходил в бой против другого».

Эти войны, никем не сдерживаемые, пускали крови куда больше, чем разборки между острогами, тем более что в драку вписались и тунгусы, рвущиеся за казацкими спинами «взимать за минулое» с бывших хозяев, – и в результате некоторые кланы вообще, на все плюнув, стали уходить в тайгу, а то и в Халху. По логике, конечно, никто не мешал тайшам, объединившись, смести остроги с лица земли, и пару раз так оно и случалось. С осени 1645 по лето 1646 года довольно крупные – не менее 2000 всадников – ополчения, запросив подмогу из Халхи, трижды ходили походами на Верхоленск. Ситуация усложнилась настолько, что красноярским монтеккам с енисейскими капулеттями пришлось на какое-то время замириться, чтобы справиться с «братскими людьми», причем удалось сделать это лишь после десятка сражений, когда «бились с утра до вечера и во тьме до самой полуночи». Примерно то же повторилось в 1651-м и затянулось аж на два года; навести порядок удалось только в 1651-м Петру Бекетову, опять-таки собравшему силы из всех враждовавших острожков. После чего авторитет Хойленго по прозвищу Черный Шаман сказал, что хватит, ибо против воли духов не попрешь. Но все же, в 1658-м, не в силах терпеть художества Ивана Похабова, приказчика Братска и Балаганска (если помните, и своих-то людей за людей не считавшего), просто снялись с мест, собрали пожитки и, бросив скот, «ушли в мунгальцы».

После чего Москва наконец встрепенулась. Массовое бегство ясачных считалось серьезным ЧП, поскольку подрывало бюджет, и Похабова велено было «строго на строго наказати». Правда, Иван Иванович скрылся от енисейского розыска в Илимск, откуда в Енисейск выдачи не было, а позже, сделав много полезного для державы, выхлопотал от столицы прощение, но слух о том, что «белый царь» вступился за «братских людей», опалившись на самого «Багаба-хана», считавшегося кем-то вроде бога грозы, произвел впечатление. Доверие к московскому гур-хан-тайджи укрепилось, и стороны начали осторожное сближение. Тем паче казус оказался не единичен: назначенные Москвой воеводы все прочнее брали власть в свои руки и, соответственно, «гулящая вольница» понемногу сходила на нет. Официальные лица были круты, надменны, а порой и корыстолюбивы, но, давши слово, они держались.

В итоге, как вскоре выяснилось, кроме геморроя, от острожков была и очевидная польза. Тайши, опираясь на гарнизоны, получали возможность бить конкурентов, да и щучить подданных; подданные, опираясь на гарнизоны же, получали защиту от бродячих отрядов, в ходе «острожьей смуты» расплодившихся безмерно; русские купцы, хоть и жулье, но везли полезные товары, и это было хорошо. Бежавшие от обид Похабова через пару лет даже начали возвращаться в родные степи. Что интересно, у монголов все было прилично: нояны их агитировали бежать, дали скот, хорошие пастбища, – в общем, были заинтересованы в новых подданных, а значит, не щемили. И тем не менее народ, прикинув «за» и «против», возвращался. Быть «мунгальским» аратом оказалось хуже, чем ясачным человеком «белого царя».