Кнуд Ромер - «В Датском королевстве…»

Шли часы. Сначала погрелись бутылочками Херберта, потом Граф сделал буйабес, — очень вкусный суп, как известно, — затем в ход пошли многочисленные бутылки Бьёркена. Ялле выносили на мороз, когда он начинал сползать со стула, и вносили, когда коченел. Настроение постепенно поднялось, щеки у Мэдса Мэдсена раскраснелись, и он предложил поиграть в карты — занятие, которое, как ему помнилось, Ялле очень уважал.

Но тут Бьёркен решил, что пора произнести надгробную речь. Он снова поднялся и заревел:

— Тишина! Надо уважать усопшего.

Все замолчали. И Бьёркен продолжил уже обычным голосом:

— Я приготовил великолепную речь по этому случаю, но все забыл.

— Слава Богу, — раздалось со всех сторон.

— Ялле был хорошим человеком, и мне надоело смотреть, как его туда-сюда носят. Пора уже уложить Ялле в одноместную кровать с крышкой и оставить в покое.

Заслышав протестующие голоса, Бьёркен снова возвысил голос:

— Похоронить Ялле, я говорю! Притомился он тут сидеть, на вас глядеть, устал и снаружи сидеть мерзнуть. Ялле надо положить в гроб, говорю я, и срочно.

В голосе Бьёркена было нечто, не оставившее у присутствующих сомнений в том, что, если они не послушаются, он заберет у них все, что еще уцелело из его выпивки. И они послушались.

Им повезло. Ялле как раз активно оттаивал, его легко было распрямить и уложить в гроб. Гроб оказался ему впору, он так славно лежал со сложенными на большом животе руками и трубкой, торчащей из бороды. Все согласились, что такого безмятежного покойника свет еще не видывал. Они смотрели на Ялле, преисполнялись благими помышлениями и не решались закрыть крышку.

— Какая же, наверное, темень в этом ящике, — прошептал Малыш Лассе. — Я бы в такой не полез.

Лодвиг с мольбой посмотрел на Бьёркена.

— Это все же праздник Ялле, — сделал он попытку, — трудно понять, чего он сам хочет, говорить-то он не может.

Но Бьёркен был непреклонен.

— Будет лежать, где лежит, — заявил он. — Но если хотите, гвозди можем не забивать. — И он положил крышку гроба немного наискосок, так чтобы на лицо Ялле падала полоска света. — А теперь вернемся к картам.

Они играли в «червей», невинную игру, очень любимую Ялле. Пили и вино, и самогон, и домашнее пиво, разогрелись, настроение снова поднялось. Когда Бьёркен очутился под столом, а произошло это на удивление быстро и объяснялось, очевидно, тем, что он смешивал напитки еще до того, как они попадали к нему в желудок, Ялле снова притащили за стол. Он был почетным гостем и, конечно же, его посадили во главе стола. На сей раз обошлись без глубокой заморозки: прислонили к спинке стула, а ноги поставили так, чтобы те уперлись в ножки стола. Так покойник просидел долго. С друзьями, среди гама и табачного дыма, с трубкой во рту, с умиротворенным лицом. Друзья пили за него, говорили ему, что эти поминки будут помнить до конца света. Они обращались к Ялле как к живому, а через какое-то время никто уже и не помнил, что он умер.

Когда одна нога Ялле соскользнула с ножки стола, и он тихо сполз под стол, окружающие восприняли такое поведение как нормальное. Во время попоек Ялле всегда в какой-то момент оказывался под столом.

— Сдает наш Ялле, — икнул Мэдс Мэдсен. — Старый стал.

— Никуда эти островитяне не годятся, — хихикнул Лодвиг. Сам он еле сидел на стуле, глаза в кучку, и не мог отличить червей от пик.

Пир продолжался всю ночь и весь день. Граф отпал довольно рано. Он отполз от стола и улегся в гробу Ялле, обитом мешковиной и обтянутом хлопковым полотном. Там ему было мягко и хорошо, и он легонько и с достоинством похрапывал. Никто уже не помнил, по какому поводу собрались, да это, впрочем, было и неважно, пока праздник продолжался.

Гроб обнаружил Мэдс Мэдсен.

— Эй, кто-то умер? — крикнул он.

— Кто умер? — завопил Лодвиг.

— Тут гроб стоит, значит, какой-то идиот умер, — установил Мэдс Мэдсен.

— А в гробу кто-то есть? — спросил Херберт.

Мэдс Мэдсен пригляделся.

— Граф умер, — сообщил он народу. — Надо его похоронить, пока не испортился. — Тут Мэдс Мэдсен споткнулся о крышку и положил ее поплотнее на гроб. — Вставайте, алкоголики, — крикнул он. — У нас покойник в доме. Надо уважать усопшего.

Народ вскочил. С большим трудом, топоча и отдуваясь, они вытащили гроб на улицу и поставили в снег. На свежем воздухе дело пошло лучше. Гроб хорошо катился по снегу, и они принялись толкать его к кромке льда. Толкали, тянули, пели и орали, и наконец, благодаря милосердному провидению, добрались до шхер. Тут они остановились, сняли шапки и постояли, поддерживая друг друга, а Сизый Нос бормотал что-то, чего никто не мог разобрать. Выждав, пока Сизый Нос закончит, они объединенными усилиями столкнули гроб в воду и помчались домой, в тепло.

Настал момент, когда выпивка кончилась. Ситуация серьезная: у гостей начало проясняться в голове. Первым очнулся Бьёркен. Проснувшись, он обнаружил, что лежит, уткнувшись головой в руку Ялле.

— Что такое, Ялле не похоронили? — удивился он.

Мэдс Мэдсен, дремлющий за столом, оторвал голову от рук и спросил:

— Ялле? Но ведь умер-то Граф.

Бьёркен снова забрался под стол и осмотрел Ялле.

— Нет, умер Ялле, — сообщил он, — а где гроб?

Лодвиг открыл один глаз. Он лежал на нарах рядом с Вальфредом.

— Где Граф? — спросил Лодвиг.

По дороге к скалам Бьёркен шептал Мэдсу Мэдсену:

— Хороший человек был Граф, приятно было иметь с ним дело. Жаль, что все так получилось.

Мэдс Мэдсен огорченно кивнул.

— Никогда у нас настоящего графа больше не будет. Странно, как мы могли так ошибиться.

Грустной толпой они тащились по льду. Головы раскалывались, руки-ноги ломило, во рту — неприятный привкус. Малыш Лассе, хныча, кружил вокруг, Сизый Нос держал Херберта за ремень, чтобы не потеряться. Наконец, они увидели поднимавшийся над водой пар.

— Плывет, я так и знал, плывет! — внезапно закричал Херберт.

— Что плывет? — пробурчал Мэдс Мэдсен.

— Гроб, идиот, — в восторге захохотал Херберт. И побежал к берегу.

Он плыл. Маленький кораблик с плавными очертаниями, с большой выпуклой крышкой. Мэдс Мэдсен ухватился за форштевень и с помощью остальных вытащил лодку на лед. Они открыли крышку и уставились в гроб.

Граф сел. Прищурился, широко зевнул.

— Доброе утро, — поприветствовал он удивленную толпу. — Веселые были похороны, доложу я вам, господа.

Первый день своего пребывания в городе я, как обычно, трачу на то, чтобы осмотреться. Поселившись в отеле и оставив чемодан в номере, — кстати, номер превзошел все мои ожидания: просторный, с прекрасным видом из окна, отличной кроватью и пушистым зеленым ковром во весь пол, с расположенным на почтительном расстоянии от кровати санузлом, который не воняет и не выглядит совсем уж убогим, — я решаю остаток дня провести на открытом воздухе. В приподнятом настроении от увиденного в гостиничном номере, а также от великолепной погоды, я погружаюсь в запутанный лабиринт извилистых улочек, переулков и лесенок. Этот город, как известно, раскинулся на склоне горы, и я, преодолевая бесконечные спуски и подъемы, восхищаюсь тем, как он меняется, в зависимости от того, с какой высоты на него смотришь. Живописные картины купающегося в солнце и объятого душным маревом города вызывают у меня стойкое, почти осязаемое впечатление, оказывается очень важно, под каким углом зрения и с какого места ты на это смотришь. «Как все бесконечно банально, — думаю я, — но при этом — как важно».