Александр Ушаков - Сталин. По ту сторону добра и зла

И весьма примечателен эпизод с неким Слепковым, которого всего год назад Зиновьев назвал «ревизионистом не хуже Бернштейна». Тогда ему ответили руганью и угрозами. Теперь сам Сталин согласился с опальным вождем. Бухарин не сдавался и в очередной раз потребовал прекратить чрезвычайщину. Преданный генсеку Молотов тут же сориентировался и завел старую песню о расколе в партии и создании новой оппозиции.

Однако сам Сталин не спешил. Слишком серьезный вопрос стоял на повестке дня, и слишком многие члены ЦК и Политбюро так пока и не пришли к окончательному решению. На свободную дискуссию с Бухариным ему выходить не хотелось. Как-никак, а именно Николай Иванович защищал ленинский план построения социализма в СССР, и мало кто в стране знал генсека как экономиста. Чтобы выиграть драгоценное время, он предложил создать специальную комиссию, в которую и вошел вместе с Бухариным.

В результате долгих переговоров и споров Политбюро приняло в высшей степени разумное решение покончить с чрезвычайщиной, повысить закупочные цены, чего и добивались в первую очередь крестьяне, и восстановить рынок.

Но... все оказалось очередным «гнилым компромиссом». Благие пожелания так и остались на бумаге, и деревню продолжали давить с еще большей силой. На июльском пленуме ЦК правые снова атаковали руководство партии, и Рыков заявил, что страна стоит на пороге новой Гражданской войны. Дальше тянуть было уже опасно, и Сталин выступил с полным оправданием своей политики.

Да, говорил он, нельзя забывать о крестьянах, но надо постоянно помнить и об ускоренных темпах развития промышленности. А затем неожиданно для всех впервые заговорил о своей быстро ставшей знаменитой теории обострения классовой борьбы по мере приближения к социализму:

«По мере нашего продвижения вперед сопротивление капиталистических элементов будет возрастать, классовая борьба будет обостряться, а советская власть, силы которой будут возрастать все больше и больше, будет проводить политику изоляции этих элементов, политику разложения врагов рабочего класса, наконец, политику подавления сопротивления эксплуататоров, создавая базу для дальнейшего продвижения вперед рабочего класса и основных масс крестьянства».

К этому времени Сталин был уже уверен в том, что с классовыми врагами партии придется бороться не только в деревне. И «шахтинское дело», в котором были арестованы более 50 инженеров по обвинению во вредительстве, служило для него лучшим доказательством его правоты. И теперь он даже не сомневался в том, что существует прямая угроза от «буржуазных контрреволюционных специалистов». «Шахтинское дело», — считал он, — есть экономическая контрреволюция, затеянная частью буржуазных спецов, владевших раньше угольной промышленностью».

Более того, Сталин был уверен в наличии связей между «шахтинцами» и заграницей, а потому и заявлял: «Мы имеем здесь дело с экономической интервенцией западноевропейских антисоветских капиталистических организаций в дела нашей промышленности». Ну а раз так, то партия должна быть готова к тому, «что международный капитал будет нам устраивать и впредь всякие пакости, все равно, будет ли это шахтинское дело или что-нибудь другое, подобное ему».

Если говорить о повороте Сталина влево, то нельзя не признать, что он сыграл весьма отрицательную роль на его отношениях с так называемыми спецами. Те прекрасно понимали, что форсированное и мало чем подкрепленное развитие промышленности могло привести к хозяйственному краху и высказывали вполне понятные сомнения с чисто экономических позиций.

Однако Сталин слышал во всех этих возражениях только то, что хотел слышать: возражения «бывших», не желавших строить никакой социализм. Да и зачем ему было прислушиваться к мнению людей, которые, по его выражению, воняли как хорьки. «А чтобы вонь всех этих специалистов, и военных, и штатских, — говорил он, — не заражала и не отравляла партию, нужно их держать на приличном от себя расстоянии». И это говорил не ненавидевший интеллигенцию люмпен, а руководитель огромной страны, которой предстояло строить целые отрасли индустрии и развивать передовую науку.

Впрочем, так думали и многие другие руководители, для которых никогда не было секретом, что творческая интеллигенция не любила советскую власть и мечтала о возвращении старого порядка.

И еще бы ей не мечтать! Если средний рабочий в 1917 году получал около 50 рублей, а мясо при проклятом царизме стоило 30 копеек за килограмм, хлеб — пять копеек, то... о чем говорить! Что же касается самого вождя мирового пролетариата, то всего на восьмирублевое пособие в ссылке он имел в своем распоряжении полдома, хороший стол, стирку и починку белья и при этом еще считалось, что он дорого платит.

Так что же было говорить об инженерах, техниках и всех тех, кого Сталин считал «хорьками»? Помимо всего прочего, всех этих людей ценили, так чего же им было не мечтать о возврате к нормальной жизни?

Потому с такой злостью и говорил о событиях в Донбассе Томский: «Мое мнение таково, что не мешало бы еще полдюжины коммунистов посадить». Впрочем, жизнь возьмет свое, и Сталин будет недолго фрондировать. Как только он убедится, что без специалистов не будет никакого Днепрогэса и Комсомольска, он изменит, нет, не мнение, а отношение к ним.

Но все это будет позже, а пока Сталин как ни в чем не бывало заявил о том, что «люди, думающие превратить чрезвычайные меры в постоянный и длительный курс нашей партии, — опасные люди, ибо они играют с огнем и создают угрозу для смычки». И тут же, верный себе, оставил лазейку, заметив, что зарекаться от применения «комбедовских» мер в деревне в обозримом будущем не следует.

В целом же июльский пленум ЦК прошел довольно вяло. Никто не хотел обострять отношения. Бухарин снова показал свою политическую и экономическую незрелость. Он оправдывал чрезвычайные меры и не хотел только того, чтобы они вошли в систему.

А вот сам Сталин на пленуме совершил весьма серьезную ошибку. Рассказывая делегатам об отношении к крестьянам, он откровенно поведал о намерении партии продолжать обирать деревню. «Эти переплаты и недополучения, — заявил он в дискуссии по поводу ножниц цен, — составляют сверхналог на крестьянство, нечто вроде «дани», добавочный налог в пользу индустриализации, который мы должны обязательно уничтожить, но который мы уничтожить не можем теперь же, если не думаем подорвать нашу индустрию...»

Бухарин не поверил своим ушам, поскольку Сталин в эту минуту повторял почти слово в слово главного теоретика Троцкого — Преображенского, которого сам же Николай Иванович разбил, как ему тогда казалось, в пух и прах. Но теперь, когда «неотроцкист» Сталин заговорил на языке классических троцкистов, до него наконец-то начало доходить, как он ошибался.