Николай Добролюбов - Из «Свистка»

Итак, вот вам мораль: «исполняйте свои обязанности, защищайте свои права и протестуйте против оскорблений». Великая истина – жаль только, что не совсем новая. Это еще звери у Крылова предлагали. Помните, как они, защищая овец от волков, решили, что ежели волк нападет на овцу,

Но мне кажется, что это рассуждение истинно зверское, хотя оно г. Жемчужникову и нравится. Я говорю: нравится, основывая это вот на каких соображениях. Статейка г. Жемчужникова направлена против того, что мы не заботимся о защите своих прав; в заключении же ее говорится: «Нельзя, однако нее, отказаться от надежды, что во всех сферах нашей жизни человеческий разум одержит наконец верх над животными инстинктами! Будем ожидать терпеливо наступления этого вожделенного времени». Видите: мы должны отстаивать свои права и ожидать терпеливо, когда человеческий разум и пр. … Ясно, хватайте волков за шиворот, отстаивая свои права, и ожидайте, пока их разумно рассудят с вами в ближайшем лесу! Стоило такой шум подымать для того, чтобы напомнить нам о терпении! Терпенью-то уж нас, провинциалов, не учите, пожалуйста: сами горазды!

А ведь действительно – другой цели-то нет, должно быть, у вас, кроме того, чтобы порисоваться перед нами в котурне да поучить нас терпению. Все, что вы делаете, доказывает это. Например, во 2 № «Московских ведомостей», вслед за статейкой г. Жемчужникова, было напечатано вот какое письмо к редактору!

М. г.

Позвольте мне сообщить вам факт, сильно поразивший меня, когда я услыхал о нём. Вероятно, многим не часто приходилось слышать такого рода случаи.

N., оставив в Москве жену с тремя дочерьми без всяких средств к существованию, пошел в казаки и был послан на Амур. Бедная женщина кое-как пристроилась к месту и своими трудами содержала себя и свое семейство. Спустя несколько лет взгрустнулось мужу по жене: он почувствовал снова склонность к семейной жизни и, боясь не найти сочувствия в жене к своему предложению, послал ей чрез кого следует приглашение прийти повидаться с ним в Сибирь. В одно прекрасное утро ей было объявлено, что она должна чрез две недели по этапу с колодниками отправиться на Амур для свидания с мужем. Вы можете себе представить ужас несчастной жертвы этой любви. Для сохранения супружеского счастия жертвовалось всем: здоровьем, спокойствием, привязанностию к родине, к семейству; вменялось в обязанность нравственной женщине, единственной опоре семейства, отправиться зимой, по этапу, с колодниками, за несколько тысяч верст, на свидание с человеком, который пустил ее и семью по миру. Ни слезы, ни мольбы несчастной не могли поправить дело: она должна будет отправиться в путь, бросив все, что было ей дорого и мило в Москве, ее родине. Стоит немного остановить внимание на этом факте, чтоб увидеть всю массу последствий, которые может повлечь за собою подобное внушение высоконравственного чувства.

Примите и пр.

Мы читали письмо г. Д. З – ского о жене г. N. и терялись в догадках, зачем оно напечатано. Что муж, по существующим законам, имеет право вытребовать к себе жену, это мы все знали; что жене это требование всегда бывает неприятно – тоже всякому известно. Чего же хотел г. З – ский, говоря о жене г. N.? Возбудить к ней участие? Но как же это участие могло выразиться, когда ее имя не было названо? Задумались мы и только покачали головой при мысли о непрактичности писателей и редакторов. И, должно быть, не нам одним приходили в голову такие мысли. Недели через две в 15 № «Московских ведомостей» появилось письмо к редактору такого содержания. «Не иначе, говорит, как в видах христианской любви вы сообщили известие о жене, требуемой мужем по этапу. Действительно, о ней жалеют и хотят помочь ей; но кто она и где она? Как добрый человек и христианин, примите, говорит, на себя труд указать место ее жительства». В ответе на это письмо редактор оказался человеком чувствительным: он назвал письмо трогательным и сказал, что жена г. N. называется Акулииою Варфоломеевной Кащеевою, живет на Сретенке, в доме купца Сазикова, в квартире Матвея Филипповича, и должна отправиться через неделю. К сему редактор счел нужным присовокупить: «Мы слышали, что, по распоряжению начальства, эта несчастная женщина снабжена тем, что может облегчить ей предстоящее путешествие. Говорят, ей даны тулуп и лошадь» {43}. Заметьте, что со времени первого объявления до этого письма и редакторской приписки прошло две недели, в продолжение которых благодетельные москвичи рвались всеми силами души своей помочь несчастной, но не знали, где она, не знали даже, не миф ли она вместе с г. Д. З – ским!.. Что мешало в первом же извещении объявить ее имя? Неужели и тут были какие-нибудь помехи, не зависящие от редакции? Нет-с, быть не может: тут во всем виновата единственно ваша привычка к отвлеченности и совершенное отчуждение от жизни. Вы очень чувствительны; услышавши о несправедливости, вы начинаете громко кричать; узнав о несчастии, горько плачете. Но вы как-то умеете возмущаться против несправедливости вообще, так же как умеете сострадать несчастию в отвлеченном смысле, а не человеку, которого постигло несчастье… Оттого все ваши рассуждения и отличаются таким умом, благородством, красноречием и – непрактичностью в высшей степени. Вы до сих пор разыгрываете в вашей литературе (скажу не как Хлестаков {44}) каких-то чувствительных Эрастов: {45}как будто исполнены энтузиазма и силы, как будто что-то делаете, а в сущности все только себя тешите и – виноват – срамите перед нами, простыми провинциальными жителями.

Я надеюсь, что вы моими жесткими выражениями не обидитесь, как и я не обиделся вашим замечанием о моем первом письме – относительно «Литературного протеста» {46}. Бог с вами: бранитесь сколько хотите – только представьте и мое мнение на суд публики. Она рассудит… Что касается до гласности, которой вы хвалитесь, то я о ней еще поговорю с вами. О ней можно много говорить, а я еще только начал. Тороплюсь послать письмо на почту: мне хочется, чтобы вы в апреле напечатали его. Но не могу с вами расстаться, не сделав следующего предложения: издавайте ежедневно газету! Я готов вам поставлять каждый день в течение десяти лет по двадцати одному истинному анекдоту вроде тех, которых десятка два, под именем гласности, напечатано в ваших газетах за нынешний год. Разумеется, я буду всячески избегать собственных имен и даже своего собственного не буду подписывать. Решайтесь… Не бойтесь, что материалу не хватит: земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… {47}