Николай Добролюбов - Постороннее влияние… Сочинение Г. В. Кугушева

Ярко блистала звезда таланта князя Кутушева; тысячи читателей «Русского вестника» жадно впивались в его повести и оставляли темные пятна на белых страницах журнала. «Корнет Отлетаев» гремел в трех книжках [1], а в двух других чопорно сидела блестящая «Пыль» [2], пыль только по названию, в сущности же, более грязь, нежели пыль… Нет в современных повестях прежнего энергического, удалого, молодеческого воздымания праха летучего; в писателях-аристократах нет уменья ловко пускать пыль в глаза, а если и есть что-то похожее, так это все натянуто, рассчитано, куплено ценою золота. Рубли убили все, даже самую поэзию; за них писатель продает и повесть, и роман, и комедию, и даже лирическое стихотворение…

Вы удивлены, что «Современник» пишет как будто не своим слогом, – и вы правы. Действительно, это не наш слог; но иначе теперь писать нельзя. Это – великосветский слог, который несколько лет был заброшен в литературе, замаравшей себя мужицким направлением, но теперь опять восстановляется во всей красоте своей. Так писывал во время оно князь Одоевский; так писали позже его граф Соллогуб и графиня Евдокия Ростопчина. Гр. Данилевский [3]и граф Ржевусский [4]тоже пишут таким слогом. Тем же самым слогом пишет и князь Г. В. Кугушев, под влиянием которого и написаны нами первые строки нашей рецензии. Мы даже боимся, что влияние это отразилось на нас слишком сильно и что нас могут заподозрить в простом заимствовании из князя Кугушева. Чтобы не вышло такого греха, мы представляем подлинную выписку, увлекшую нас так внезапно на поприще изящного слога.

Ярко блистала зала благородного собрания; тысячи огней отражались светлыми пятнами в белом мраморе колонн; оркестр гремел с одной эстрады, на другой чопорно сидела пестрая цыганская семья, цыганская только по названию, но давно обрусевшая и только пародирующая непередаваемую удаль дикого племени. Нет в современных хорах первобытной их энергии, удальства, молодечества, в женщинах-певицах нет ни огня, ни увлечения, ни восторга, а если и есть мгновенные вспышки чего-то похожего на вдохновение, то эти минуты натянуты, неестественны, куплены ценою золота. Рубли убили все, даже самую природу; за них цыганка продает и честь, и совесть, и убеждения (увы!), даже самую любовь к своему собрату. Ее голос не отклик души – приманка; пляска не влечение, не страсть – обязанность, цель, средство (непонятно, но сильно!). Где же вдохновение, где же поэзия? Они поют, а толпа движется туда, сюда, шум, визг, бряцанье сабель, звяканье шпор, шелест женских ножек по паркету – все это вместе походит на отдаленный грохот медленно падающего с уступа на уступ водопада. Жар в зале такой, что кажется, будто тонкое облако пара стоит над ликующей толпой и как дымкой застилает бесчисленные огни громадных люстр. Лень обдает каждого своим снотворным обаянием; пары, соединенные случаем, любовью, ревностью, шалостью, всем на свете, наконец, двигаются медленнее, говорят отрывистее; всякое чувство, кажется, становится мягче, снисходительнее; только платки и веера постоянным движением освежают на мгновенье под ревнивым картоном душной шелковой маски раскрасневшиеся щечки красавиц. Время проходит незаметно. Вот и полночь. Волынкин стоит, прислонившись к колонне, направо от одной из эстрад, весьма равнодушным взглядом встречая и провожая мелькающих мимо его масок (ч. IV, стр. 5, 6 и 7).

Таким прекрасным слогом написан весь роман. Но кто же этот Волынкин, который «стоит, прислонившись к колонне, направо от одной из эстрад»? Ах, боже мой, да кто же может стоять, прислонившись к колонне, и пр., как не сам герой романа? Это он самый и есть. Видите ли, в чем дело.

Ярко горел карсель в гостиной Степаниды Львовны под большим цветочным абажуром, освещая только, впрочем, середину комнаты и оставляя в тени ее окраины (ч. I, стр. 88) [5].

У этой самой «Степаниды Львовны под большим цветочным абажуром» есть дочь Вера, «девушка высокого роста, с удивительной талией, имеющая блестящие черные глаза, осененные длинными ресницами». Эта «девушка с осененными глазами» имеет подругу, Настеньку Дебелину, у которой «темно-русые волосы, густо взбитые на висках и тщательно причесанные, оттеняют еще более прозрачную белизну кожи». Глаза у «девушки с оттененною еще более белизною кожи» – не блестящи, но зато у ней есть «два ряда блестящих и ровных зубов», вследствие чего эта девушка в продолжение романа и оказывается действительно очень зубастою. Она живет с матерью и вертит ею как хочет, точно так же как и своей подругой Верой. Приехавши в Москву, она вздумала выйти непременно за Петю Волынкина, «молодого человека лет тридцати, с коротко остриженными волосами, пробранными сзади и несколько выпукло закрывающими виски». Для этого она знакомится с ним через своего кузена Сермягина, «молодого человека, белокурого и завитого, одетого по последней моде», Волынкин сначала ухаживает за Настенькой, но потом с ним происходит странный случай. На вечере у Дебелиных Вера Струйская начинает петь, и Волынкин начинает петь. И вдруг он припомнил, что уже слышал этот голос: год тому назад он жил в Петербурге у своего дяди, и только через стенку от него жила певица, с которою он и перекликался, не видав ее, впрочем, ни разу… Она, в свою очередь, тоже вспомнила его голос и по окончании его пения сказала: «Так это были вы?» Но он ей ничего не ответил, ибо ее фамилия была – Струйская, а фамилия тетки, с которой она жила в Петербурге, рядом с Волынкиным, была – Ступицына. Обстоятельство это совершенно сбило с толку Волынкина, и он поклялся во что бы то ни стало добыть разгадку такой непостижимой тайны… Между тем он увидал, что Настенька зла и бездушна, и влюбился в Веру, а она в него. Видя это, Настенька принялась делать им разные пакости. Но ничего не помогало – Волынкин и Вера только возненавидели ее, и, по соображениям Настеньки, дело между ними уже близко было к сватовству. Тогда она отправилась к Вере и разыграла пред ней сцену с обмороком, в которой объявила, что любит Волынкина, что Вера его у нее отбила и вследствие того она пойдет в монастырь. Вера решается на самопожертвование для своей подруги и рассказывает об этом Силе Савичу, старику приживальщику в их доме. Расчувствовавшись, эта достойная девица говорит превосходным слогом – не хуже самого князя Кугушева или Гр. Даниловского. Тут же упоминает она о певце, слышанном ею за стенкой, – в следующих красноречивых выражениях: