Николай Добролюбов - Постороннее влияние… Сочинение Г. В. Кугушева

Не знаю, что со мной было, – устала ли я очень, душа ли моя была так настроена, только каждая незнакомая нота незнакомого голоса неизвестного певца глубоко и больно проникала в мое сердце. Оттого-то оно и билось так… Казалось, каждая нота говорила ему: «Сердце, ты молодо, ты неопытно, ты хочешь любви. За чем же дело стало? Люби меня – я молод, я обдам тебя моим обаянием, прожгу тебя насквозь, пропитаю моим очарованием, возвышу, облагорожу. Слушай же меня, сердце, и люби меня». И точно, Сила Савич, сердце мое, поддаваясь очарованию, знакомилось со всем тем, что в известное время должно, мне кажется, жить в нем. Ах, этот непрошеный гость! Вы понимаете, кто он? Любовь, Сила Савич. Я не ждала этого гостя, он сам явился, таинственно из-за стены. Пришел и остался без церемонии. Ах, что за звучный, молодой и свежий голос был у моего незнакомого соседа! А мысль-то между тем, а воображение работали: шорох, звуки принимали форму; мне казалось – сейчас развалится стена и к ногам моим упадет юноша. Однако ж скоро все стихло, тишина такая сделалась, только сердце мое не умолкло… нет… Какую ночь я провела, если бы вы знали, Сила Савич!

Вслед за рассказом Веры является Волынкин и начинает ту же историю: у меня, говорит, был приятель, с которым случилось то и то… Затем объясняет: «Этот приятель, говорит, был я сам; а певица – были вы». Но Вера, верная своей решимости принести себя в жертву, говорит: «Нет, это была не я», – и уходит. Волынкин в отчаянии. «Как же, однако, Вера сказала мне в тот вечер: «Так это были вы?» – думает он. – Что же это такое… Мое положение ужасно! Или я брежу, или я с ума сошел? Ведь не сон же все это? Это не она была, это ясно. Отчего же голос тот же? Сердце то же говорит, что тогда?» и пр. Сила Савич поспешает на помощь и на трех страницах успевает наконец вразумить бестолкового «молодого человека лет тридцати». Все объясняется, самопожертвование Веры оказывается ненужным (ибо она не отбивала Волынкина у Настеньки, а знала его еще раньше, по голосу через стенку), и свадьба решена. В предотвращение всяких неприятностей и недоразумений в будущем, Волынкин дарит Вере молитвенник с такою пышною речью:

С этим идите смело за мною. Здесь вы найдете ответ на всякий вопрос, который задаст вам жизнь или вы предложите жизни. Здесь вы найдете отраду, если горе вас постигнет; здесь же почерпнете утешение, если когда-нибудь во мне ошибетесь. Я хотел, чтоб религия была основанием нашего союза. По этому молитвеннику молитесь за меня при жизни, по нем же молитесь, молитесь, и после, когда…

Несмотря, однако же, на восторженность Волынкина и Веры, счастие их оказывается непрочно. Настенька приискивает новые средства расстроить свадьбу. У Волынкина есть танцовщица Варенька, девушка, у которой «верхнюю губку покрывает легкий, едва заметный намек на что-то такое, напоминающее ус». У этой девушки с легким намеком на что-то такое, напоминающее ус, есть сын от Волынкина. Волынкин хочет обеспечить ее и сына, давши им десять тысяч рублей, но исполнением своего намерения медлит. А между тем за Вареньку хлопочет Анна Антоновна, покровительница всех хорошеньких содержанок. Разузнав всю историю Волынкина, Анна Антоновна посылает к Настеньке Дебелиной одну из записок Волынкина к Вареньке. Настенька отправляется с запискою в маскарад (чудное описание которого привели мы выше) и там показывает записку Волынкину и говорит, что могла бы расстроить его свадьбу этим документом, но не хочет делать ему неприятностей, потому что сама страстно любит его. Волынкин и в этом свидании оказался так глуп, что на пяти страницах, несмотря на все старания Настеньки открыть ему себя в разговоре, никак не мог догадаться, кто она, пока она не сняла маску. Но после свидания с нею он поглупел еще более, если это возможно. Он начал скрытничать с Верой и, вообразив, что Настенька его ангел-хранитель, начал ее восхваливать пред Верой; а Настенька на другой день показала записку Вере, и Вера пришла в отчаяние. Не веря, что это точно писал Волынкин, она просит его написать ей что-нибудь в альбом; он пишет, и по сличению рук оказывается, что записка точно писана им. Вера в ужасе; но Сила Савич ее успокоивает, говоря, что это ничего не значит, что подобные амуретки у всякого бывают, и пр. Вера поверила, но через несколько дней явилась к ней сама Варенька, не дождавшаяся поверенного, который должен был принести ей деньги от Волынкина, и подумавшая, что он обманул ее. Произошла сцена, после которой Волынкину было отказано. Через год потом он женился на Настеньке, а Варенька завела другого обожателя.

Таково содержание красноречивого романа князя Г. В. Кугушева. Разумеется, мы тут еще пропустили многое, как, например, сердечную драму княгини Рогожской и Сермягина, который, добившись свидания у себя в квартире с этой аристократкой, встречает ее «в пестрейшем шелковом халате и греческой феске», вооруженный притом предлинным чубуком розового дерева, «вероятно, с целию окончательно уподобиться султану», по остроумному соображению автора. Пропустили мы и много превосходных описаний и рассуждений самого автора, совершенно выкупающих глупость героя романа. Например, Волынкин, возвратившись из-за границы, стоит с матерью над могилой отца и плачет о нем, но в то же время улыбается от радости, что свиделся с матерью, – дело очень обыкновенное. Но автор, желая возвысить его плач, рассуждает, уже сам от себя, следующим образом:

Провидение, казалось, стояло в эту минуту между ними и, указывая на свежий дерн, говорило: не радуйтесь, мне угодно разлучить и вас, разлучить навеки, это необходимо: вы любите друг друга, вы не верите в возможность разлуки, пускай же один из вас смирится, пусть изведает милосердие божие, посылающее ему свой тяжелый крест, пусть носит он его безропотно, пусть молится и плачет: блажени плачущие… И действительно, чрез год Волынкин лишился матери, лишился внезапно. Так часто гром, ударяя с неба, одним ударом крушит молодое, стройное дерево, и оно, опаленное, клонит долу свою вершину, но корень жив еще, вершина засыхает, снизу идут новые отпрыски, жизненные силы вытягивают их, они мужают и снова ждут грозы и молнии. Волынкин был в отчаянии, сознавая вполне свое одиночество. Но, несчастный, оплакивая мать, не плакал ли он о себе? Неужели, в самом деле, самое искреннее проявление грусти, самые заветнейшие горчайшие слезы не что иное, как проявление эгоизма? Если это так – это ужасно! Ужасно потому, что вряд ли есть человек, достаточно религиозный, который, испытав жесточайшую из утрат, сознавая весь ужас своего положения, не позволил бы себе произнести ни одной жалобы, пролить ни единой слезы и только с твердым упованием, с несокрушимою верою сказал бы: «Господи, благодарю тебя».