Евгений Терновский - Свободный человек (памяти Андрея Амальрика)

Я думаю, что Ионеско с большой точностью почувствовал то, что часто ускользало от современников: Амальрик принадлежал к ограниченному числу счастливцев, которые непредсказуемо родились свободными в государстве, одном из самых зловеще рабских во всей всемирной истории. Это прирожденное чувство свободы, а отнюдь не политический расчет на всемирный скандал или неуемная жажда славы, подтолкнули его к сочинительству книги, заглавие которой в 1969 году могло показаться незакамуфлированным самоубийством. Те, кому была известна эта книга (я прочитал ее лишь во Франции в 1975 году), были потрясены, что автор был приговорен "всего лишь к трем годам лагерей строгого режима на Колыме!" В 1973 году магаданский суд продлил заключение еще на три года, и потребовались протесты 247 членов Пен-клуба и знаменитое письмо А. Д. Сахарова о "вопиющей несправедливости", чтобы заключение было заменено ссылкой в Магадан.2 Но история преступного советского прошлого до такой степени проникла в поры сознания советских людей, в том числе и жертв этого государства-вампира, что осуждение "всего на три года строгого режима" казалось почти непонятным и подозрительным даром власти!..

Это врожденное чувство свободы в сочетании с пылким и независимым характером имело и оборотную сторону: если бы Амальрик поселился во Франции, стране своих предков, он без сомнения стал бы тем, кого французы снисходительно называют gaffeur.3 Несколько дней спустя после знакомства с Ионеско, Амальрик посетил "Русскую мысль" и был приглашен на чаепитие к Зинаиде Шаховской. Едва мы уселись в кресла гостиной, как Амальрик обратился к З. А. с веселой фразой, лишенной агрессивного или недовольного оттенка: "Почему РМ так редко обо мне пишет?" Шаховская, которая нашла Амальрика симпатичным, несколько опешила, но свойственное ей чувство юмора легко вывело ее из неловкой ситуации: "Разве редко? Посмотрите последние номера, там две ваши фотографии. А моя фотография - главного редактора! всего одна". Амальрик не унимался: "А кстати, Зинаида Алексеевна, я думаю, что Вам пора на пенсию. Нужно превратить Русскую мысль в оппозиционную политическую газету. У вас она - как бы сказать Вам? - слишком напоминает дворянский листок". Вот так, безо всяких обиняков. И это было сказано с детской и дерзкой улыбкой. Мы с Шаховской расхохотались. "Непременно, Андрей Алексеевич, непременно. Я вас извещу о моем решении". В этот вечер Амальрик охотно жаловался на русскую эмигрантскую печать, которая, по его словам, "со скрипом" публикует его статьи, возмущался отказом "Континента" напечатать его стихи и комически воздевая руки, рассказывал о сотруднице этого журнала, заявившей: "Стихи Амальрика - только через мой труп!"

- Это какой-то сосуд зависти! - негодовал он.

На следующий день я уехал в Кельн, с тем, чтобы провести там неделю, и вскоре получил короткую записку от Шаховской, которая, между прочим, с большим добродушием писала об Амальрике: "Jeletrouvevraimenttressympathique, malgre sonairparfoisbourruetinsolent, etsesexcesverbaux. Au fond, il est totalement depourvu de ce que les Francais appellent la "grossierete d'esprit" et les Russes "хамство".4 Вернувшись в Париж, я узнал, что несколько дней Амальрик провел в одинокой демонстрации перед Елисейским дворцом, предпринятой им в защиту советских политических заключенных, и единственным человеком, который оказал ему поддержку, был журналист "Русской мысли" В. Рыбаков. В тот же вечер в последних новостях я увидел по телевидению Амальрика, - несколько рослых и учтивых полицейских бережно помещали его в полицейский фургон. Утром Амальрик снова появился в "Русской мысли", огорчался, что никто из третьей эмиграции не пришел поддержать его протест. С. Милорадович пригласил Амальрика и меня в ресторан "DelPapo", где Андрей с увлечением рассказывал о прозе своей жены Гюзель, которая напечатала повествование о своем детстве. Он прочитал несколько глав моего романа "Странная история", который я ему вручил накануне: "Хорошо написано, но слишком много Достоевского... А кстати, вы читали мои пьесы?" "Некоторые читал". - "И что же?" - "Остроумно, но слишком много Ионеско". Амальрик рассмеялся. После обеда у него была встреча с Максимовым, которому он собирался предложить одну из своих недавних статей. Через несколько дней он должен был вернуться в Голландию, где основался в самом начале своей эмиграции.

В конце 1977 года Максимов и некоторые сотрудники "Континента" были приглашены на "русскую" конференцию в Сэн-Галлен. Среди приглашенных был красивый и вечно пьяненький Вадим Делоне, который сообщил, к большому неудовольствию Максимова, что организаторы также пригласили Андрея Амальрика. Я был удивлен, что в течение двух первых дней конференции Амальрик, как говорят французы, блистал своим отсутствием - я не видел его ни в зале, ни среди выступавших, ни в отеле. Тем не менее его выступление было указано в программе.

Если не ошибаюсь, на третий день один из организаторов попросил меня срочно прийти к попечителю и организатору этой конференции, ректору Мюнхенского университета, князю Лобковицу, который остановился в этом же отеле. Между выступлениями и дебатами я несколько раз говорил с Николаусом Лобковицем, элегантным и стройным человеком лет пятидесяти. Когда я очутился в номере Лобковица, тот был до такой степени возбужден, что мне невольно пришла мысль о внезапном недомогании. Он сообщил мне, что Амальрик отказывается от выступления и намерен публично влепить оплеуху Максимову. Я остолбенел. "Но что произошло?" Мы отправились в номер Амальрика. Тот, белый от негодования, сидел на постели, яростно сжав кулаки. Андрей объяснил мне, что Максимов открыто обвиняет его в связях с КГБ, поэтому он, Амальрик, отказывается выступать вместе с этим... Я перевел Лобковицу наш краткий разговор. Тот страдальчески схватился за голову: "Maisc'estim-ро-ssi-ble!"5 (Мы говорили по-французски; Амальрик, как мне помнится, изъяснялся по-немецки, но негодование и волнение буквально удушали его и он не мог произнести ни одного слова на немецком языке). Я отправился на поиски Максимова и нашел его не менее взбешенным. Он не отказывался от своих обвинений и в качестве доказательств приводил - не ведаю, подлинное или мнимое - сотрудничество Андрея с советским агентством печати и новостей (АПН).

Признаюсь, что подобные обвинения по адресу Амальрика я слышал не в первый раз. Причем от столь разных людей, как, например, вдова Мандельштама или некая Г. М., (жена моего приятеля-художника), дочь советского профессора, путешествовавшего в самые лихие времена по Испании. Эта Г. М. представляла превосходный образчик псевдодиссидентки из числа тех, кого Солженицын пренебрежительно именовал "образованцами", с их кооперативными квартирами, путешествиями в Чехословакию, синекурами в сомнительных "научно-исследовательских институтах". Ни тени неприятностей с властями. В 1991 она появилась в Париже - без малейших доказательств утверждала, что священника А. Меня убила московская патриархия, а отнюдь не КГБ, деятельно участвовала в сомнительных телевизионных шоу, беззастенчиво доивших наивную западную публику, - таким образом продолжая свою мутную московскую деятельность.