Дмитрий Менделеев - Заветные мысли

Важнейшую и труднейшую часть законодательных работ составят, конечно, рассмотрение, подготовка и развитие стоящих на очереди законов. Если бы они и впредь производились только в министерствах и в Государственном совете, то многие благие предначертания монархов обещали бы народу мало существенных улучшений, потому что на все до народа доходящее от царя и обратно лег бы отпечаток, уже исторически, понемногу наложенный на всю «канцелярщину», так как и состав Государственного совета с нею тесно связан. Придирчиво и формально односторонними всегда останутся, без сомнения, лишь в общем целом труды того «средочтения», которое стоит между волей монарха и «благом народным», и все благое определялось бы и впредь исключительно той духовно-таинственной связью царя с народом, которой определилась вся история России последних столетий.

«Средостение» само по себе неизбежно, нигде и никак обойтись без него нельзя, но оно по смыслу дела и даже по букве закона действует и будет действовать «за совесть», если бы «не токмо за страх». Страх и совесть все же пассивны, все же опираются лишь на прошлое, определяют своего рода солидарность и обособленность, а надо предвидеть, предчувствовать, жить целиком с народом и любить. Учреждение Государственной думы как непременного органа законодательных работ введет новый порядок исключительного потому, что к голосу непременно свой народ любящего царя теперь прибавятся голоса непременно любящих страну народных избранников, потому что нелюбящих нет прямых поводов избирать. Только любящие отнесутся мягко к существующим недостаткам, только они найдут выход из того, что страху и совести покажется безысходным, только с ними будет высший народный разум, и смело думать можно, только с ними будет царь, у которого до сих пор не было, кроме своего сердца, органа, несомненно, любящего все будущее России, хотя говорили ему «не только за страх, но и за совесть», как это и свойственно «средостению».

Могу сказать, что знал на своем веку, знаю и теперь очень много государственных русских людей, и с уверенностью утверждаю, что добрая их половина в Россию не верит, России не любит и народ мало понимает, хотя все – без больших изъятий, даже для покойного графа Д. А. Толстого – действуют и мыслят без страха и за совесть, или, говоря более понятно, теоретическими оправданиями своих мыслей и действий обладали. В чем ином я, пожалуй, могу быть некомпетентным и пристрастным, но тут этого невозможно подозревать, потому что, будучи всю жизнь научным теоретиком, отрицаю достаточность теоретичности в таком строго практическом деле, каким считаю законодательство, особенно русское, в настоящее время. Теория, партии, системы, бесспорно, тут необходимы, они и будут непременно, но без такта и любви действительной ничего тут не поделаешь.

Что же, кроме настоящей, сознательной и взвешенной любви к России, побуждало великого Петра отворить окно в Европу, Александра Освободителя делать его дела, императора Николая II согласиться на мир, когда весь разум говорит, что наступил уже перелом и при легковозможной настойчивости военные успехи должны были перейти на нашу сторону. Воля-то ведь руководится не только инстинктами или побуждениями самоохраны, общими заразными привычками и соображениями или расчетами разума, но сильнее всего, превыше всего – любовью, в которой сказывается, прежде всего, отказ от личного и голос общения с близким. Хорошо – да так в идеале когда-то и будет, к тому и стремится все усовершенствование человечества, когда инстинкты – личные, привычки – общие и разум – просветленный диктуют то же самое, что любовь, но этого ведь нет, особенно в деле законодательном, столь далеком от первичного быта, из которого выбираться нельзя без жертв. Выход дает только любовь.

Спрашивается теперь, как достичь того, чтобы между членами Государственной думы преобладали по возможности люди, любящие Россию, в ее будущность верящие и способные ту любовь отстаивать явно, умом поддерживать голос любящего сердца? Задача та сложна и опытным путем – по примерам других народов, – мне кажется, еще далеко не решенная с ясностью. «Всеобщий, прямой и тайный» выбор народных представителей, чего желает немалое количество наших передовиков, мне представляется не только неосуществимым на деле, но и отнюдь не могущим дать желаемых представителей потому же, что такой выбор при всякого рода допущениях предполагает готовых, ранее намеченных кандидатов и развитие сознательности более или менее равномерным во всем народе. Последнего нигде допускать нельзя, а у нас и подавно, а первое уже, по существу, говорит против всеобщности и тайны.

Признаюсь, что лично я боюсь больше всего преобладания между членами Государственной думы теоретиков, будут ли они из либералов или из консерваторов, и боюсь потому, что, любя свои созревшие мысли более всего окружающего, они должны предпочесть идейное жизненному, а в законах, по мне, это вредно и допустимо лишь в малой дозе. А лицами, имеющими данные склонить к себе всеобщий голос, то есть выступить кандидатами при «всеобщем» голосовании, следует считать лишь идейных теоретиков. Они народу в жизни нужны, честь им и слава, но без преобладания в Думе. Поэтому мое личное мнение против всеобщего голосования. Избрание через выборщиков, установленное у нас, есть единственное доныне возможное, и вся судьба дела определяется не столько количеством выборщиков, сколько их качеством, т. е. цензом.

Как у нас, так и всюду преобладающее значение для его определения приписывают имуществу в том, конечно, предположении, что имущество связывает тесно личные интересы с общими. Хотя у меня-то самого цензовое имущество есть, но я лично громко высказываюсь против рациональности указанного начала, хотя бы оно выражено было просто мерой вносимых (но ведь не по личному желанию) податей. Это потому, прежде всего, что имущество наследуется и уже вследствие этого одного нисколько не говорит о личных качествах владельца. Еще если бы дело шло о благоприобретенном имуществе, можно было бы утверждать, что владелец практически изворотлив и деловит, а следовательно, жизни попробовал в действительности.

Но, конечно, не в этом дело вообще, а особенно у нас, когда надо предлагать и обсуждать законы, долженствующие переменить к «благу народному» многие существенные стороны жизненных условий страны, начиная с землепользования и ускоренного развития всей промышленности до народного просвещения и «устава о службе гражданской». Не вдаваясь в дальнейшую критику имущественного ценза, давно уже и всюду развиваемую, остановлюсь на том, что пришлось не раз слышать лично от передовых людей того Запада Европы, в котором имущественный ценз преобладает. А именно мне говорили, что ценз должен быть научный, потому что наука охватывает уже всю жизнь и без ее руководства достижение «блага народного» и прозорливого предвидения, столь необходимого в законодательных делах даже у выборщиков, немыслимо; все равно, дескать, народные представители волей или неволей пойдут за людьми науки.