Инесса Яжборовская - Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

В Варшаве события развивались в обратную сторону. Катынская проблема не включалась советской стороной в повестку дня под предлогом неготовности к ее обсуждению. Когда усилиями профессора М. Войчеховского она была внесена на рассмотрение как условие обсуждения других вопросов, действительный член АН СССР А.Л. Нарочницкий выступил с обширной речью в защиту выводов комиссии Бурденко. На этот раз аргументы касались внешнеполитических аспектов: в духе эпохи «холодной войны» подчеркивался антисоветизм западной пропаганды при отсутствии официальной позиции стран Запада и якобы признании в Нюрнберге вины Германии в катынском злодеянии, принятии аргументов советских свидетелей. Тем самым Нарочницкий просто воспроизвел принятую советскую мифологему. Польские ученые не преминули тут же противопоставить ей реальные факты из истории Нюрнбергского процесса.

Фактически было положено начало совместной верификации официальной советской версии катынского преступления.

Обсуждение достигло высшей степени накала после выступлений польских профессоров Ч. Мадайчика и М. Войчеховского. Поездки Смирнова в посольство для контактов с Москвой однозначно разрешающего решения не приносили. Между тем польская сторона поставила под сомнение целесообразность самого существования комиссии, если она столь недееспособна. В такой атмосфере критического противостояния, напора одной стороны и полной беспомощности другой, парализованной политической волей своего руководства, профессор Ржешевский предложил очередной, теперь уже парадоксальный ход в надежде переломить ситуацию в свою пользу. В тональности как бы интеллектуальной игры он предложил польским ученым проштудировать еще раз официальное сообщение комиссии Бурденко — теперь под углом зрения, например, его логики и доказательств. Ему представлялось, что это будет очередная проволочка с возможным смягчением противостояния, если не с отказом от него.

После первого шока от этого предложения, который вполне мог взорваться бурей негодования, в комиссии внезапно наступило умиротворение. Как ни абсурдна была инициатива Ржешевского, она давала реальный шанс к продвижению в сторону решения проблемы. Можно было отказаться от научной дипломатии и перейти к систематической, глубоко аргументированной критике основ лживой официальной советской версии, опираясь на обширный документальный материал, которым располагала польская сторона. Советское руководство ни в какой степени не планировало и не предполагало такого развития событий.

В Варшаве, где с созданием комиссии была прорвана плотина молчания, перекрывавшая десятилетиями доступ к правдивой информации о лагерях и судьбах их узников, теперь на каждой улице продавались многочисленные и разнообразные издания о Катыни. Сенсация за сенсацией появлялись в средствах массовой информации. Но не в СССР.

Совместно подготовленное коммюнике, содержавшее упоминание об обсуждении катынского злодеяния, повергло председателя советской стороны в состояние тяжелого стресса. Он собственноручно вычеркнул из текста весь соответствующий фрагмент. На пути в Москву в самолете мы не обнаружили в «Правде» обычной оперативной информации о пленарной встрече комиссии. Она была опубликована позже, и председатель польской стороны констатировал отсутствие в тексте его выступления фразы: «Увы, мы еще не отметили прогресса в выяснении обстоятельств катынской трагедии. Мы, однако, не отказываемся от поисков дополнительных документов» {55} .

Польская экспертиза сообщения комиссии Бурденко была подготовлена Чеславом Мадайчиком, Рышардом Назаревичем и Марианом Войчеховским, сведена и отредактирована Яремой Мачишевским в течение двух месяцев. Она была без промедления доставлена секретарем комиссии Мареком Кучиньским в Москву с сообщением, что если советская сторона и впредь будет основываться на выводах Бурденко, то польская сторона считает себя от этого свободной. На следующий день, 12 мая 1988 г., отдел ЦК, как это водилось, получил соответствующую записку. Смирнов просил довести до руководства оба документа и помочь с ориентацией, не беря на себя самостоятельное изменение позиций по Катынскому делу.

Польская экспертиза (заказ на которую не планировался и не был отражен в протоколах комиссии, а возник спонтанно) имела шанс прояснить ситуацию. Она переводила дело в плоскость конкретного рассмотрения сообщения комиссии Бурденко советской стороной, обнажала перед последней всю слабость, противоречивость, бездоказательность его положений и выводов. Официальная версия неминуемо должна была затрещать по всем швам, на что уже нельзя было не обращать внимания, тем более, что поляки заняли жесткую позицию. Г.Л. Смирнов надеялся при помощи экспертизы поставить руководство перед фактом, простимулировать развертывание дискуссии вокруг нее и тем самым поднять наконец Катынское дело на уровень принятия решений. Но не тут-то было.

Не только Смирнову казалось, что «процесс пошел» и можно выходить на радикальное решение проблемы. В декабре 1987 г. в польском секторе ЦК на основе работы комиссии была подготовлена «записка четырех» о необходимости обнародовать правду о Катыни, о судьбах польских военнопленных, признать вину сталинского режима. Ее подписали секретари ЦК, члены Политбюро А.Н. Яковлев, В.А. Медведев, министр иностранных дел Э.А. Шеварднадзе и министр обороны маршал С.Л. Соколов. В.А. Светлов припоминает, что председатель КГБ В.М. Чебриков отказался поставить под этим документом свою подпись. В.А. Александров же полагает, что, зная негативную позицию Чебрикова по этим вопросам, его просто не пригласили подписать записку.

В письме в Конституционный суд «К рассмотрению в Конституционном суде документов об убийстве польских офицеров весной 1940 г. (Катынь и другие лагеря)» Александров 19 октября 1992 г. писал: «Записка была внесена в расчете обсудить ее на Политбюро 17 декабря 1987 г., когда обсуждался вопрос о подготовке к визиту Горбачева в Польшу летом 1988 г. Однако записка по Катыни в повестку дня включена не была и на Политбюро не рассматривалась. Медведев, который был моим непосредственным начальником, спрашивал неоднократно у Болдина, когда будет рассматриваться записка, но не получал ответа. [...] ...как мне стало известно, примерно в феврале Горбачев снял этот документ с рассмотрения в ЦК КПСС и текст записки был вскоре отозван от нас в общий отдел» {56} . А это означало погребение документа в недрах архива ЦК, и все попытки извлечь его вновь на свет, по свидетельству В.А. Светлова, оказывались безрезультатными {57} .

В.А. Медведев понял, что записка не получила хода по причине «отсутствия каких-либо новых материалов и свидетельств» {58} .