Инесса Яжборовская - Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Это было первое обнаруженное место массового уничтожения военнопленных органами НКВД. Другие их захоронения в то время еще не были открыты, общие масштабы истребления польских пленных определены не были. Командование Армии Крайовой и делегатура правительства в стране, узнавшие о расстрелах в Катынском лесу еще на рубеже 1941—1942 гг., приняли новую информацию без каких-либо сомнений; расценили результаты работы комиссий как достоверные: «Их отчет не позволяет сомневаться в подлинности этого массового убийства». Вместе с тем для них была очевидна политическая подоплека начатой гитлеровцами кампании, и они констатировали, что нацистская пропаганда стремится настроить поляков «против Советов, союзников и польского правительства». Сообщение о катынском злодеянии, отмечало подполье, не должно заставить польское население забыть о терроре гитлеровцев: «Оно одновременно указывает на аналогичные немецкие убийства» {10} .

Хотя подпольная печать и расширила публикацию разоблачительных статей о преступлении НКВД, определяющий политический акцент был введен «Заявлением» главы делегатуры — представителя правительства в стране. В нем указывалось, что большинство народа считает врагом № 1 гитлеровскую Германию — «врагом самы грозным, самым близким и непосредственным», и именно с ней поляки должны были остаться «в состоянии бескомпромиссной борьбы вплоть до победы» {11} .

Геббельсу пришлось признать отсутствие столь желаемого антисоветского резонанса катынского преступления в Польше: «Очевидно, что наша пропаганда там провалилась, так как польскому движению сопротивления в конце концов удалось его использовать против нас» {12} .

Основная политическая и дипломатическая борьба вокруг Катыни разгорелась за пределами Польши.

Поступление в Лондон информации о впечатлениях от посещения катынских могил группы с участием писателя Ф. Гетеля совпало по техническим причинам с выступлением Геббельса по радио, а 14 апреля в официозе «Новый курьер варшавский» началась публикация списка жертв с соответствующими комментариями. Это вызвало полный шок и всеобщее возмущение.

15 апреля Сикорский был у Черчилля. Стремясь ослабить охватившее польского премьера отчаяние и рационализовать восприятие невосполнимой потери друзей и соратников, надежды страны на освобождение, Черчилль внушал ему: «Если их нет в живых, то вы уже не можете вернуть их к жизни; не поддавайтесь на провокацию — немецкая пропаганда пытается посеять рознь между союзниками». Он требовал не провоцировать Москву, признавая, что «большевики могут быть очень жестоки, однако в этом их сила, а она служит делу союзников, уничтожая немецкую силу». Британский премьер утверждал: не в интересах союзников, чтобы поляки заходили в претензиях к Сталину очень далеко. Он обещал поддержку в борьбе за независимость, пересмотр польских границ на востоке и западе с компенсацией за счет Германии {13} .

Для Сталина Катынское дело стало чрезвычайно неприятной неожиданностью. Коварный замысел сохранить в тайне «ликвидацию» командных кадров польской армии не удался. Позднее разоблачение состоялось, хотя было предпринято все возможное, чтобы не допустить этого.

Уже 15 апреля начали применяться интенсивные меры по созданию мощной дымовой завесы дезинформации. Московское радио, сообщая о страшной находке под Смоленском, перекладывало вину на гитлеровцев. Эта же версия была опубликована в «Известиях» 16 апреля. Советское информбюро назвало выступление Геббельса «гнусной клеветой», «чудовищной выдумкой» и «подлой ложью», формулируя основные положения мифа, который на длинный ряд лет взяла на вооружение сталинская пропаганда. Виновниками расстрела были объявлены немцы, в руки которых летом 1941 г. после отхода советских войск из района Смоленска якобы попали «бывшие польские военнопленные», будто бы занятые на строительных работах. Заявлялось, что теперь именно «гитлеровские сих дел мастера пускаются на самую грубую подделку и подтасовку фактов, распространяя клеветнические вымыслы о каких-то советских зверствах весной 1940 г. и стараясь таким образом отвести от себя ответственность за совершенные гитлеровцами зверские преступления». Апеллируя к чувствам справедливого возмущения советских людей, сообщение сулило, что «гитлеровские убийцы не уйдут от справедливого и неминуемого возмездия за свои кровавые преступления» {14} . Наряду с версией о мифических лагерях и строительных работах, создавая пелену информационного шума, появилась нелепейшая версия об идентификации катынских могил 1940 г. с археологическими раскопками могильников в районе станции Гнездово, на которую приходили эшелоны с пленными. Эти «утки» немедленно обыграла в свою пользу геббельсовская пропаганда, со знанием дела препарировав их в своих целях.

Представитель советского посольства в Лондоне в соответствии с инструкцией Кремля обратился к бывшему послу, а ныне министру информации профессору С. Коту с настоятельным пожеланием, чтобы польское правительство опубликовало заявление, что катынское злодеяние — дело рук гитлеровцев {15} . Реакцией на вполне понятный и ожидаемый в Кремле отказ стала яростная кампания советской прессы под лозунгом «Польские сотрудники Гитлера», энергично внедрявшая в сознание советских людей стереотип польско-германского сговора. В качестве одного из главных аргументов использовалось якобы совместное обращение Польши и Германии в Международный комитет Красного Креста (МККК). Это позволяло закамуфлировать идеологический отказ СССР от обращения в эту международную организацию, за которым естественно последовало бы желание установить истину при помощи названной организации.

Собственно, решение обратиться с этой целью в МККК было принято на заседании польского правительства 17 апреля. В его заявлении говорилось, что гитлеровцы ежедневно совершают кровавые расправы над польским населением, «поэтому польское правительство от имени польского народа отказывает Германии в праве черпать аргументы для собственной защиты из преступления, которое они сваливают на других» {16} . Вместе с тем кабинет Сикорского, вопреки советам Черчилля, поручал своему представителю обратиться в МККК в Швейцарии с просьбой выслать в Катынь комиссию, которая провела бы расследование.

Узнав из сообщения Би-Би-Си об этом намерении польского правительства, гитлеровские власти поторопились опередить поляков и представить в МККК такую же просьбу. Получилось нечто вроде польско-немецкого демарша.

Вручение польской ноты советскому послу А.Е. Богомолову 20 апреля задержалось по техническим причинам на три дня, из-за чего получилось, что Польша сначала вместе с Германией обратилась в МККК, а только затем к СССР. В ноте говорилось: «Польское правительство... совершенно независимо от недавних разоблачений, сделанных Германией, никогда не считало дело пропавших без вести офицеров закрытым. [...] Несмотря на многократные просьбы, польское правительство никогда не получало ни списков пленных, ни разъяснений, где находятся пропавшие офицеры и другие пленные, вывезенные из других лагерей... Общественное мнение в Польше и во всем мире было потрясено, и не без основания, тем, что лишь малозначительные факты были противопоставлены многочисленным и подробным заявлениям Германии в отношении обнаружения тел многих тысяч польских офицеров, казненных недалеко от Смоленска весной 1940 г.». Польское правительство требовало «предоставить подробные и точные данные о судьбе военнопленных и гражданских лиц» {17} . Перед лицом такой перспективы — раскрытия всей подноготной преступления — Сталин в послании Черчиллю 21 апреля заявил о якобы имевшем место сговоре Гитлера и Сикорского и прекращении последним союзных отношений с СССР, из чего делал вывод о «перерыве отношений с этим правительством» {18} . Тем самым использовался испытанный прием перекладывания своей вины на другого и делалась попытка обезопасить себя от грозящего разоблачения, воспользовавшись военной конъюнктурой. Польское правительство оказывалось в ловушке.