Инесса Яжборовская - Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

В то время как в советском общественном мнении проблема 1939 года и Катыни, вычеркнутая со страниц истории, не существовала, она обрастала новыми данными, публикациями, общественными инициативами полонии на Западе. В начале 70-х годов в советский МИД стала поступать информация из Англии о том, что это явление приняло существенные масштабы, и правда грозит просочиться в СССР {25} .

Ведомство А.А. Громыки попробовало пресечь развитие событий в этом направлении, заручившись поддержкой Политбюро. Аргументация утвержденного им представления в адрес МИД Великобритании от 15 апреля 1971 г. строилась на «нашей официальной версии», с приведением якобы «хорошо известных английской стороне» фальсифицированных сведений, будто бы начавшая расследование сразу после освобождения Смоленска Специальная комиссия Бурденко «неопровержимо доказала» виновность гитлеровцев в расстреле польских военнопленных в Катынском лесу, а Международный военный трибунал признал ее.

Заседанию Политбюро предшествовала «голосовка» — предварительная рассылка материалов 12 апреля 1971 г. его членам для голосования до заседания с краткой аргументацией, что практиковалось для обеспечения желаемых результатов {26} . Одновременно стали предприниматься шаги для оказания давления на польское руководство. Как вспоминал Костиков, «Варшава была информирована по каналам нашего посольства, что нужно вместе противодействовать клеветнической кампании» {27} . В разосланном 12 апреля 1971 г. членам Политбюро документе вносилось такое предложение: «О нашем шаге следовало бы информировать польских друзей, которые также рассматривают вопрос о представлении англичанам» {28} . Показательно, что остро реагируя на события в Великобритании, связанные, в частности, с рассекречиванием рапорта ее посла при польском правительстве в изгнании от мая 1943 г., советские власти не допускали в печать содержавшиеся в этом рапорте свидетельства о виновниках геноцида.

Попытки вынудить англичан принять меры пресечения в отношении акции средств массовой информации, сбора средств на памятники жертвам Катыни, стремление вмешаться в содержание траурных надписей, что было элементарно реализовать в СССР, но невозможно в Англии, эффекта не приносили. В Польше же работа комиссии Мэддена отзывалась громким эхом. Важно обратить внимание на то, что все демарши в адрес англичан сопровождались постоянным обращением к польскому партийно-государственному руководству, пока наконец оно не приняло решение не просто принимать к сведению советскую позицию по Катынскому делу, но начать проводить совместные консультации по нему, указать на негативные последствия развернувшейся вокруг него пропагандистской войны.

В то же время постоянное увеличение резонанса Катынского дела на Западе заставляло советское руководство обстоятельнее вникать в него, опасаясь расширения «провокационной антисоветской кампании». Были мобилизованы все сведения по делу, которые помещались в рамки «официальной версии», привлечен КГБ — чтобы «по неофициальным каналам дать понять лицам из правительственных кругов соответствующих западных стран, что новое использование различных антисоветских фальшивок рассматривается советским правительством как специально задуманная провокация, направленная на ухудшение международной обстановки», и МИД — чтобы «в тесном контакте с дипломатическими представителями ПНР давать решительный отпор провокационным попыткам использовать так называемое „Катынское дело“ для нанесения ущерба советско-польской дружбе...»

Обращает на себя внимание факт, что пакет материалов, подготовленных для рассмотрения на Политбюро вопроса «О мерах противодействия западной пропаганде по так называемому „Катынскому делу“», и принятое на нем 5 апреля 1976 г. решение, которые цитировались выше, не стали основой для какой-то новой, аргументированной позиции. Наоборот, советское правительство, впервые столь обстоятельно проинформированное о размахе, какой приняло Катынское дело, отказалось ее сформулировать, явно опасаясь вновь «подставиться». Это нашло выражение в постановляющей части решения: «Считать нецелесообразными выступления с какими-либо официальными заявлениями с нашей стороны, чтобы не дать повода враждебным силам воспользоваться полемикой по этому вопросу в антисоветских целях» {29} .

Со своей стороны, советское руководство начало подумывать о встречных жестах, поручив смоленскому обкому КПСС и облисполкому поддерживать памятник в Катыни в надлежащем порядке.

Зашло в тупик и выяснение Катынского дела в двусторонних советско-польских отношениях. Вот как это оценил Костиков: «Я думаю, что мы неслыханно многого требовали от польских коммунистов — чтобы они забыли об ущербе, который наше государство нанесло полякам и их государству. Мы вместе осуждали царскую политику разделов, но закрывали глаза на то, что произошло в новейшей истории. Тайны, навязанные полякам, делали невозможным выяснение вопросов, которые причиняли боль...» Его свидетельство звучит вполне правдоподобно и убедительно: «Не оставлялось никаких сомнений — обязывала одна-единственная версия — убили немцы. [...]

Между нами, то есть между теми, которые непосредственно сотрудничали в обоих Центральных комитетах партий, образовалась своеобразная связь. Никто ничего не объяснял, ни о чем не спрашивал, мы знали, что поляки знают свое, они знали, что у нас обязывает версия Бурденко, и обе стороны делали что могли, чтобы по крайней мере почтить память убитых. Делать это можно было, однако, в условиях, которые тогда обязывали в Советском Союзе. К давящей тяжести присоединялась ложь, которую было трудно вынести, но которую заслонял высший интерес неразглашения того, что могло бы разделить». Закончим цитирование Костикова еще одной, ключевой, цитатой, содержащей наиболее важную информацию о том, что происходило с Катынским делом на самом высшем уровне и какова была причина этого. Итак: «Зато Катынское дело никто никогда на уровне наших руководств не затронул в официальных и даже неофициальных беседах таким образом, который указывал бы на постановку под сомнение версии Бурденко. При мне этого никогда не случалось. И я не слышал, чтобы кто-то когда-то пробовал при другом случае». Далее следует объяснение этому: «Делая что можно и сознательно играя двойную роль в этом страшном деле, видимо одновременно с обеих сторон, и в Москве, и в Варшаве, в круге людей, близко сотрудничающих друг с другом, мы были убеждены, что в это время не могут предприниматься никакие попытки выяснения трагедии, которые могли бы завершиться обвинением наших органов насилия. Это было время быстро растущего влияния структур безопасности и других специальных служб в Советском Союзе и союзнических странах. Никто в этих органах не был заинтересован в выявлении кровавого преступления, очерняющего традиции этих органов. Сваливание вины на Сталина или Берию уже не производило такого впечатления. Люди могли спросить о механизмах, а это уже был вопрос о фундаментальных механизмах деятельности таких служб. Шансов на публичное обнародование правды о Катыни не было» {30} .