Фридрих Горенштейн - Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения

Мы последуем этому умному совету Энгельса и не будем «любоваться трезвостью своего собственного образа мыслей», основанных на опыте человека конца XX века, по сравнению с фантазиями человека, который умер в конце XIX. Но странная опытность литературного лавочника Дюринга, жившего в XIX веке, относительно проблем социалистической литературы нам весьма интересна. Так же как Энгельс отрицал эффективность политического насилия в экономике, он отрицал и эффективность такого насилия в литературе. А ведь под авторским правом, назойливо проповедуемым Дюрингом, и таинственным для Энгельса «вознаграждением за труд» как раз понимается такое насилие в литературе. Авторское право, по Дюрингу, – это инструмент государства, это тот же человек со шпагой, стоящий над социалистической литературой, как он стоит и над социалистическим распределением. Так же как освобожденная от евреев и оевреившихся периодическая печать сможет процветать лишь под надзором арийско-христианской цензуры и свободной можно будет назвать лишь печать, которая проповедует взгляды философов действительности, а несвободной ту, которая этим взглядам противоречит, – так же и литература может приобрести новые социалистические формы лишь под надзором авторского права г-на Дюринга… Впрочем, Дюринг и в вопросах культуры, как и в вопросах экономики не так прост, как это кажется Энгельсу. Он понимает, что культуру невозможно подчинить «философии действительности» без того, чтоб, во-первых, полностью не изменить форму общественного образования как в школе, так и в университете, а во-вторых, полностью не устранить из жизни общества религию. Энгельс пишет: «Школе будущего он (Дюринг) уделяет по меньшей мере столько же внимания, сколько и авторскому праву. У него имеется окончательно разработанный план школ и университетов не только для обозримого будущего, но и для переходного периода».

Мы знаем, что на высшую ступень своей школы и университета Дюринг ставит «философию действительности», которая, по ироническим словам Энгельса, «будет служить ядром всего знания» (но Энгельс не предполагал, что эту «философию действительности» могут назвать «марксизмом»). На низшую ступень Дюринг ставит филологию. «Причем, – заявляет Дюринг, – мертвые языки совершенно отпадают, а изучение живых иностранных языков останется как нечто второстепенное. Для достижения действительно образовательного результата должна служить материя и форма родного языка».

«Национальная ограниченность современных людей, – пишет по этому поводу Энгельс, – все еще слишком космополитична для г-на Дюринга. Он хочет уничтожить и те два рычага, которые в современном мире дают хотя бы некоторую возможность стать выше ограниченной национальной точки зрения. Он хочет упразднить знание древних языков, открывающих, по крайней мере для получивших классическое образование людей различных национальностей, общий им более широкий горизонт… Зато грамматика родного языка должна стать предметом основательной зубрежки… Но раз г-н Дюринг вычеркивает из своего учебного плана всю современную историческую грамматику, то для обучения языку у него остается только старомодная, препарированная в стиле старой филологии техническая грамматика со всей ее казуистикой и произвольностью, обусловленными отсутствием исторического фундамента… Ясно, что мы имеем дело с филологом, никогда ничего не слыхавшим об историческом языкознании».

Так пишет Энгельс. Но Дюринг, применяя и в филологии универсальную теорию насилия, создает в 1876 году свое новое социалистическое, вернее, социал-националистическое представление по вопросам языкознания. Покончив с социалистической филологией и подытожив ее социалистическим языкознанием, Дюринг принимается за религию. Здесь он стоит на еще более радикальных позициях, чем самые радикальные его последователи, социалистические антисемиты, желающие превратить христианскую религию в расовую. Дюринг религию в социалитате вообще воспрещает: «В свободном обществе не должно быть никакого культа, ибо каждый его член выше первобытного детского представления о том, что позади природы или над ней обитают такие существа, на которые можно воздействовать жертвами или молитвами. Правильно понятая социалитарная система должна поэтому упразднять все элементы культа».

Энгельс, который тоже является атеистом, тем не менее не может одобрить подобный, по его мнению, антинаучный подход Дюринга. «Он (Дюринг) натравливает, – сетует Энгельс, – своих жандармов будущего на религию и помогает ей таким образом увенчать себя ореолом мученичества и тем самым продлить свое существование. Куда мы ни посмотрим – везде специфический прусский социализм».

Однако Дюринг знает, зачем ему этот «прусский социализм». Да и Энгельс это знает. «Там, где воспрещена всякая религия, – пишет Энгельс, – там само собой не может быть терпима обычная у прежних поэтов – и здесь он цитирует Дюринга – «мифологическая и прочая религиозная стряпня»… Равным образом заслуживает осуждения и «поэтический мистицизм, к которому, например, был сильно склонен Гете»… Таким образом, – продолжает Энгельс, – г-ну Дюрингу придется самому дать нам те поэтические шедевры, которые «соответствуют более высоким запросам примиренной с рассудком фантазии»… Быть может, г-н Дюринг уже имеет «схематически перед глазами» руководство к этому искусству».

Мы, как и Энгельс, не знаем, имел ли в конце XIX века Дюринг перед глазами «схематическое руководство» социалистическим искусством. Но образцы этого искусства в весьма широком ассортименте мы имели и имеем в XX веке перед своими глазами. Имеем мы перед своими глазами, однако, и иное искусство, на которое, как на религию, «натравливал своих жандармов будущего г-н Дюринг», и жандармы эти увенчали такое искусство «ореолом мученичества». Возможно, Энгельс отчасти прав, и благодаря этому «ореолу мученичества» некоторые образцы такого искусства действительно продлят свое существование. Но никакие жандармы Дюринга не в состоянии ни упразднить «поэтический мистицизм Гете», ни продлить его существование. Не под силу это и социалистической хозяйственной коммуне г-на Дюринга, которая, по ироническому замечанию Энгельса, «сможет завоевать мир лишь в том случае, если она двинется в поход примиренным с рассудком беглым шагом александрийского стиха».

Впрочем, не уходят ли корни этого социалистического искусства г-на Дюринга в прошлые столетия и не существовало ли оно и раньше независимо и параллельно с направлениями типа «поэтического мистицизма» Гете?

Вот стихи, которые со слезами на глазах прочла Надежда Степановна из письма ее подруги. Марья Васильевна ненадолго ездила по делам в Москву и под впечатлением увиденного и услышанного написала и опубликовала в одной из газет стихи под псевдонимом «Людмила Власовская». Стихи так и называются: «8-го сентября 1882 года».