Газета Завтра - Газета Завтра 221 (60 1998)

Художник он был не без таланта, но одномерный, не подверженный тем вспышкам озарения, которые из дурака делают гения, а вот портреты у него выходили чрезвычайно оригинальные. Не то чтобы похожие на оригинал, но живые, со страшной притягательностью в чертах, и все как один, с вытаращенными от изумления глазами. Он и мне как-то к случаю состряпал портретик. Я сдуру потащил его домой, а следовало порвать по дороге. Дома я полюбовался картинкой с десяток минут, пытаясь постичь тайну творчества, и этого хватило, чтобы портретик застрял в памяти, видно, навеки, хотя в тот же вечер я его сжег. Портретик не только натурально запечатлел, так сказать, мой лик, но было горькое ощущение, что он его размножил. Меня стало на свете двое. Кто этого не испытал, пусть поверит на слово: это тягостное впечатление. Глаза у меня тоже были в изумлении вытаращены, отчего на портрете я одновременно напоминал и новорожденного, и пожилого горемыку, нацелившегося на упокой. Когда я выразил Вадиму признательность за замечательный подарок, голос мой предательски фистульнул, и художник тревожно насторожился:

— Тебе не нравится?

— Я же говорю: спасибо!

— Но тебе не нравится?

— Вадим! — решил я быть честным. — Это же карикатура. Причем какая-то дьявольская — даже не пойму, чего в ней больше: издевки или соболезнования.

Художник привычно понурил голову, и на том месте на полу, куда устремился его взгляд, закурился синеватый дымок.

— Может, тебе показалось? Ведь обычно портреты мне удаются.

Он правду сказал. Любимые его подруги, чьи портреты он писал, от них, да простится мне живодерское слово, истинно балдели. Заполучив свой лик с выпущенными глазами, они прощали ему и занудство, и вечную разлуку. Они покидали его осчастливленные, умиротворенные — рабыни. Пожалуй, на этих портретах Вадим Захарович мог озолотиться, но он их никогда не выставлял и не продавал, а только дарил.

Его маменька Таисья Павловна оказалась единственной женщиной, которой портретик досадил. Художник словно предчувствовал, что так получится, и долго отказывался ее писать, но уж больно она приставала: “Как тебе не совестно, сынок, — тянула жалобным голоском. — Всех своих мымр и гагарок перерисовал, а на родную матушку краску пожалел. Да зачем же я тебя рожала в муках и страданиях?” Сомнения в надобности давних родов возникали у Таисьи Павловны постоянно, художник к ним привык, но иногда все же расстраивался. Так было и в тот злосчастный день, когда он взялся за ее портрет. Он его склепал, как обычно, обыкновенным карандашиком за двадцать минут, и еще столько же потребовалось Таисье Павловне, чтобы в портретик вглядеться и по достоинству его оценить. После чего она объявила сыну, что этого никогда ему не простит. Разрывая портрет на клочки, она выразила наконец твердую уверенность, а не сомнение, что напрасно приняла муки в родильном доме в одна тысяча тридцать девятом году…

Распри между ними возникали частенько, но надо заметить, Вадим Захарович любил мать нежной и преданной любовью, хотя это давалось ему нелегко. Таисья Павловна была старуха вздорная, с уклоном в изуверство. Ей особенно нравилось прикидываться казанской сиротой при посторонних. В те редкие вечера, когда к художнику являлись гости, она давала волю своим извращенным наклонностям и актерскому таланту. В самый разгар мирного застолья выныривала из своей комнаты, облаченная в рваный халат (подобный тому, какие в исторических фильмах из восточной жизни носят бедные кочевники), с какой-то черной тряпкой на голове и, стеная, обращалась к сыну:

— Ты меня не будешь бить, Вадичек, если я возьму кусочек хлебушка? Я ведь третий день не кушаю.

Кто первый раз эту сцену видел — те вздрагивали, а остальные наслаждались. Один Вадим Захарович горевал:

— Мама, ну как тебе не надоело? Что о нас люди подумают!

— Дак а чего ж, Вадичек, нам людей стыдиться? Я сама понимаю, что тебе в обузу. Моей пенсии — тебе на день-два хватает, а больше чего с бесполезной старухи взять. Продать мне, горемычной, боле нечего. Ты ведь последнее колечко давеча в ломбард заклал.

Художник дико озирался, ища у гостей защиты. Да где ее найдешь в нашем мире. Любопытная подробность: коварную старуху все быстро разгадывали и следили за ее выходками, как за представлением в театре, а вот Вадим Захарович горячился всерьез, и всерьез ей возражал, и до слез обижался. Была в нем такая детская, наивная жилка, что тоже, должно быть, притягивало к нему женские сердца.

Детей у него не было, это точно, а жена когда-то была.

И он так о ней отзывался:

— Она убила меня своей ревностью.

Убитый, он был жив-живехонек, а вот куда его супруга подевалась — неизвестно. Он так объяснял:

— Съехала однажды… Я ей для ревности повода не давал, ты меня знаешь. Ну, бывают увлечения, но это же понарошку, так — расширение круга чувственных знаний. Для художников это важно. Ты можешь сказать — пошлость, но что поделаешь, раз у меня так организм устроен. В работе доходишь до полного истощения, до маразма, до тяжелейшей депрессии — тут спасение только в каком-нибудь галлюцигене. Для одних — это водка, путешествия, развлечения. Для меня — женщина. Я в нее погружаюсь с головой, черпаю в ней силы. Я ею насыщаюсь. Я ее пожираю. Но все это так невинно, верно?

— Конечно, — подтвердил я.

— Она не понимала. Я любил ее, но она оказалась узурпатором. Она меня ревностью доконала. Страшные сцены закатывала. Однажды ошпарила кипятком. По пустячному поводу. Я по телефону кому-то сказал: “целую” — и она сзади плеснула. Всю спину сожгла. Мы не могли жить вместе. Она съехала без предупреждения. Я по ней тоскую. Чем дальше, тем необратимее. Мне ее так не хватает! Ее звали Галей. Однажды разрезала на мне новый свитер. Подошла и полоснула бритвой, распорола сверху донизу, да так ловко. Могла и покалечить. Видимо, была шизофреничкой. Меня всегда тянуло к психопаткам. Норма — не по мне. Это тоже свойство художнических натур. Здравомыслие — пресно. Подавай нам изюминку и в искусстве, и в эротике. Но ее шизофрения была слишком мрачной. В случае со свитером это ярко проявилось. Полагаю, кукует сейчас где-нибудь в Ганушках в деревянной клетке, потому и не звонит. Я не верю, что она жива-здорова — и не звонит. А если бы умерла, я бы почувствовал. Она в психушке. Поедем как-нибудь ее навестить? Я вас познакомлю, она тебе понравится, хорошо бы что-нибудь у вас завязалось. Я всегда желал ей только счастья. Правда, вряд ли с тобой она будет счастлива, ты тоже шизофреник. Можно похлопотать, вас с Галей устроят в одну палату. Это большое удобство, верно?

Я помногу цитирую Вадима Захаровича, ибо его манера говорить, мне кажется, дает о нем наилучшее представление. Подобные тирады он произносил замогильным голосом, без всякого намека на иронию, чувства юмора у него не было вовсе.