Борис Стрельников - Тысяча миль в поисках души

Однажды у матери заболел зуб, и он повез ее к врачу. В приемной дожидался своей очереди полицейский Рональд Торнер. Он узнал Джонсона. Коротая время, заговорил с ним, попросил рассказать, за что тот получил свой орден. И тут мать заметила, что с Дуайтом что-то произошло. Еле сдерживая себя, он сказал полицейскому:

— Не надо об этом, приятель. Если то, что я сделал во Вьетнаме, я сделал бы в Детройте, они схватили бы меня и посадили на электрический стул. Но там был Вьетнам, а не Детройт, и они дали мне орден. Они надели на меня золотую цепь и стали показывать людям, как ручного медведя…

На другое утро сержант не явился на службу. С тех пор он стал пропускать уже объявленные выступления в клубах и школах. Ему грозили разжалованием, арестом, трибуналом. На какое-то время он брал себя в руки, но потом снова запирался в своем доме и не отвечал на телефонные звонки. Один из офицеров-сослуживцев вспоминает:

— Дело доходило до того, что я приезжал к нему домой, вынимал из портфеля наручники, один браслет защелкивал на его руке, другой на своей и так вез его выступать. Только перед самым входом в зал я расковывал его.

Через несколько месяцев Джонсона положили в госпиталь на военно-воздушной базе Сэлфридж, под Детройтом. Солдат Герман Авери вспоминает:

— Он приехал к нам в сопровождении майора. Мы сразу подумали — большая шишка. Ему выдали халат и поместили в отдельную палату. Но не прошло и нескольких часов, как сержанта снова одели в мундир и тот же майор повез его куда-то выступать. Вернулся он вечером усталый и поникший.

Вот тогда-то и написал госпитальный психиатр в больничной карточке Джонсона слова о безжалостном суде над самим собой и о сомнении: имеет ли он право жить?

В день окончания суда над лейтенантом Колли, известным своими преступлениями во Вьетнаме, он убежал из госпиталя и наотрез отказался являться на службу. Его хотели было судить, но в Пентагоне побоялись дурной огласки и приказали просто поставить на нем крест.

Дуайт Джонсон, кавалер ордена Славы, снова стал безработным негром. Бизнесмены Детройта, еще недавно позировавшие с ним перед телевизионными камерами, перестали его узнавать. Приехали люди от Форда и забрали машину. Потребовал уплаты за кольца и золотую цепь ювелир. Пришли счета и за дом, за мебель, за бензин и за сотни других покупок, которые Джонсон сделал в кредит. В семью Джонсона пришла беда.

Заболела его жена Катрин. Ей требовалась срочная операция. Он отвез ее в больницу. Она вспоминает, что он улыбался. И она силилась улыбаться, но оба они думали об одном и том же: чем они будут платить за койку в больнице, за операцию, за больничный уход?

— Поцелуй меня на прощание, — попросил он жену. Катрин поцеловала его в щеку. Он, как маленькую, погладил ее по голове.

— Принеси мне завтра халат и гребенку, — напомнила она. Он улыбнулся и помахал ей рукой.

Вернувшись домой, он позвонил своему приятелю Эдди Райту и попросил подвезти его на машине в одно место, где будто бы ему обещали дать в долг немного денег. Эдди заехал за ним вечером.

…Джонсон попросил остановить машину в белом районе.

— Это здесь, за углом, — сказал он. — Я пойду, а ты подожди меня.

Прошло около тридцати минут. Джонсон не возвращался. Эдди стал нервничать. Машина стояла в тени дерева, на плохо освещенной улице, и Эдди подумал: наверное, это должно выглядеть подозрительно — негр, притаившийся в машине на улице, где живут одни лишь белые.

Он решил, что будет лучше, если он поставит машину под уличный фонарь. Эдди включил мотор, но дорогу ему преградила полицейская машина, на огромной скорости вылетевшая из-за угла. Двое полицейских с пистолетами в руках распахнули дверцы и в несколько прыжков очутились около его машины.

— Что ты делаешь здесь?

— Жду приятеля.

— Как фамилия твоего приятеля?

— Дуйат Джонсон.

— Твой приятель лежит мертвый в продуктовой лавочке.

После того, как его допросили в полиции и отпустили, Эдди поехал к матери Джонсона. Она уже все знала.

— Он устал жить, — тихо говорила мать. — Он искал кого-нибудь, кто бы мог нажать на курок…

Его хоронили на Арлингтонском национальном кладбище в Вашингтоне. Был серый, туманный полдень. Гроб несли восемь солдат в синих шинелях. Лица их были усталые и безучастные: шестые похороны в этот день. Туристы, внимание которых привлекли камеры телехроники, спрашивали друг друга:

— Кого хоронят?

— Говорят, какого-то Джонсона.

— А кто он такой?

Печально пропел солдатский рожок. Сухо прогремел ружейный залп…

История опустила занавес над очередным эпизодом американской войны во Вьетнаме, войны без героев и без славы.

Помните, был такой фильм «Рим, 11 часов»? Помните, как, не выдержав толпы безработных, рухнула лестница на римской бирже труда? Эти жуткие кадры мгновенно воскресли в памяти, когда я услышал о том, что произошло в Атланте — главном городе американского штата Джорджия.

Я звонил туда из Вашингтона. Вот что мне рассказали.

Все началось с заметки в местной газете. «Программа борьбы с безработицей… Увеличивается число рабочих рук, занятых в городском хозяйстве… Требуется 225 уборщиков мусора… Предпочтение будет оказано ветеранам вьетнамской войны».

После полуночи в Атланте начался дождь. Полицейский, выглянувший из стеклянной двери биржи труда, увидел на тротуаре одинокую человеческую фигуру на костылях. Человек без ноги, подняв воротник плаща, пытался укрыться от дождя под козырьком подъезда. Это был первый в очереди.

К трем часам ночи в очереди стояло уже около двух тысяч безработных.

К восьми часам утра там было свыше четырех тысяч человек.

В очереди стояли не только ветераны. Их как раз было немного. Здесь были плотники, столяры, шоферы, токари, слесари. Здесь были пожилые опытные мастера, отцы семейств и деды. Здесь были юноши, лишь прошлой весной окончившие среднюю школу. Они всю ночь стояли под дождем, чтобы получить должность уборщика мусора.

Они знали, что требуется всего лишь 225 человек. Но они не уходили. Что их задерживало? Надежда на чудо? Отчаяние?

А дождь все лил и лил. Рассвет был зыбким, мокрым, туманным. Серое утро не сулило удачи.

В восемь часов утра полицейский приоткрыл дверь, чтобы впустить их в вестибюль. Свыше четырех тысяч человек заволновались, зашумели, задвигались. Первым протиснулся в дверь человек на костылях. И тут же упал, сбитый густым людским потоком, который ворвался вслед за ним, отбросив в сторону полицейского. Затрещали двери. Зазвенели разбитые стекла. Кто-то дико закричал, прижимая ладони к изрезанному осколками лицу. Кто-то стонал, задыхаясь под грудой упавших на него тел.