Юрий Черниченко - Хлеб

И ведь все было подлинно! И Монтень у нее свой, и Юма читала, эрудиция девицы была достоверней кавказской фотолошади. Жаль только, что никто, кажется, не испугался — неужто и публицистика становится модной? Никто не сказал прелестной аспирантке — не тратьте, кума, силы, тут черный черствый хлеб. Овечкин в ваши годы не слыхал о Монтене, но умел тачать сапоги, а ныне здравствующий Геннадий Лисичкин был просто председателем колхоза в Северном Казахстане. Я догадываюсь, что на эффект бежевых брюк ушло минимум две ваших стипендии, и помню, что элегантность очень личит женщине. Я знаю, что брюзжание и занудство — более верный симптом старости, чем даже гипертония, но говорю: доченька, дай вам бог любимой быть другим! Молодых публицистов не бывает, это нонсенс, как бессмысленны слова «начинающий сапер», «пробующий себя хирург». Не сочтите мои слова грубостью, в них больше заботы о вас, чем даже о собственном цехе. Космонавта на орбиту выводят — публицист выходит сам. Выходит чудовищным для одной души населения расходом энергии, и даже когда его ракета зависла и как бы стоит над землей — его сердечное топливо расходуется быстро и щедро. И никто Байконура тебе не готовил, а если ты выйдешь на уже освоенную орбиту, то запуск не зачтут, а только вспомянут того, кто первым ту орбиту описал… Несладкий, милая, цех, и не случайно он всегда малолюден!

Мы на том мероприятии сидели своим семинаром. Пришли, я говорю, студенты Литинститута, молодые мужики-заочники.

— Я этим летом построил дом, — сказал с Алтая.

— А я дочку из роддома привез, вторую, — сказал из Карелии.

— Я книгу Овечкина издал, два неизвестных рассказа, — сказал из Краснодара.

Среди наших один умеет водить тепловозы, другой бракировщик с КамАЗа, третий метеоролог и лесник, и журналисты конечно же есть… Не надо подозревать меня в каком-то пролеткульте: мол, машинист — хорошо, а аспирантка — гораздо хуже. Я прекрасно понимаю, что не было глубже знатока северной русской деревни, чем университетский филолог Федор Александрович Абрамов, а аспирант, потом кандидат наук, потом преподаватель вуза Сергей Павлович Залыгин есть устроитель земли и в первичном, долитературном смысле слова.

Никак не претендую на исключительную верность своего курса, мы со своими изначально условились о трех вещах.

Свято место пусто быть не может. Едва сдали курсовые работы к тридцатилетию «Районных будней», как ушел Федор Абрамов. Почтили доступными курсовыми Федора Александровича — ушел Анатолий Аграновский. Готовим работы «Мастерство Аграновского», а на уме… Нет, просто стране нужны публицисты!

Публицист — это, как правило, вторая профессия. Помимо первой, жизненной. Первая — подготовительная, накопительная, вторая — реализационная. Исходили при выводе этой закономерности из фактов, и только фактов. Энгельгардт — профессор агрохимии. Пришвин — землемер, Овечкин — председатель коммуны, партийный работник, Троепольский — агроном, Шмелев — экономист, Лисичкин, кроме помянутого, был дипломатом. Из младших входящих в полный возраст: Александр Радов — социолог, да хорошей, новосибирской школы. Евгений Будинас — радиоинженер… Не знаю, к какому поколению отнести Анатолия Стреляного (на мой взгляд, недавно я знал его целинным трактористом, теперь его законно и непременно поминают «в обойме»), но для меня это очень четкий пример публициста без молодости: его первые публикации в «Комсомолке» так же отдавали жизненным опытом, мужичьей догадливостью, как и очерки зрелой и тонкой книги «В гостях у матери»… Первая профессия избавляет от мнимостей, даже самых «доподлинных», и обеспечивает запас почвенного плодородия на всю жизнь. И парадокс в том, что в публицистику нельзя уходить потому, что «не получилось». «Не получилось» на первой ступени — не взлетишь и со второй. Писание есть реализация другими способами уже нажитых, распирающих душу рабочих идей.

Третье же… «Писатель не нуждается в экономической свободе. Все, в чем он нуждается, это карандаш и немного бумаги. Я никогда не верил в творчество, которое начинается, когда есть свободные деньги. Хороший писатель никогда не зависит от обстоятельств… У хорошего писателя нет времени беспокоиться об успехе или о богатстве».

Такие дела. И несмотря на то, что написавший это — было, мы не вычеркиваем — за триста долларов в неделю, триста тогда тяжелых долларов продавал свое перо Голливуду и любил собственный самолет, несмотря на то, что Уильям Фолкнер никогда прямым публицистом не был, нами слова эти признаны справедливыми и приняты к руководству. «Вопросы хлеба и пшена» методически обсуждаются на семинаре и признаются архиважными, но ими нельзя объяснять личный неуспех. Нельзя, постыдно для занятия.

Никто никогда не учил публицистике, и я вовсе не завожу тут споров о методике такой подготовки. «Скажи, отче, жениться мне или нет?» — спрашивает юноша старика. «Раз спрашиваешь — не женись», — ответил мудрый. Наше, старых, дело — как следует выяснить, кто может не писать , и работать только (исключительно) с остальными.

А что очеркистика есть дело общественное в смысле добровольного сложения множества сил (сказать бы — коммунальное, если б не опошлили слово управдом и прописка), это мне ярче яркого прояснила работа над собственной «Картошкой».

Формулу очерка рассказал Анатолий Стреляный на одном из семинаров по экономике в ЦДЛ. Рассказал алгебраически («У нас пропитание есть сверхурочная работа»), оставалось только подставить конкретные значения. Правда, и это потребовало анализов, поездок, овощных баз, но формула была выдана безвозмездно.

Журналист Александр Нежный узнал через друзей-собкоров, сколько заводы недодают селу из-за шефской помощи селу же.

Борис Абрамович Слуцкий, узнав мою тему, предложил:

— Хотите, специально переведу из Шевченко? Именно о картошке.

Жена, преподавательница литературы, припасла место из Щедрина — очень затейливое место.

Старый статистик Владимир Васильевич Синицын добровольно проверил и пересчитал, исправляя, всю цифирь рукописи…

Если даже не учитывать тех, о ком рассказано в работе, то есть неблагодарно забыть щепетильную помощь председателя колхоза Акима Васильевича Горшкова, писателя и летчика Марка Галлая, белорусского профессора Альсмика, самого легендарного Лорха, чье имя из-за великого сорта стало как бы нарицательным, заступничество авторитетного специалиста Юрия Васильевича Седых, не позволившего сверхосторожным людям похоронить очерк, — и тогда, я говорю, список оставшихся «за кадром» займет не один лист, и критик Алексей Иванович Кондратович, так безвременно ушедший, был в известном смысле справедлив, написав, что очерк «Про картошку» есть работа для целого института (как ни чудовищно для автора принимать и подтверждать такие похвалы!), ибо численный состав соавторов, сконцентрированный в них жизненный и нравственный опыт вполне тянули бы за коллектив не только отраслевого, но даже и головного, союзного НИИ.