Юрий Черниченко - Хлеб

— А ручки-то у вас, Иван Семеныч, рабочие, — заметила тетя Нюра мозоли и крепкие ногти на руках канадца.

— Два дня в неделю стараюсь работать на ферме, — с гордостью сказал тот.

— На ферме, — кивнула, разумея то ли птице-, то ли свиноферму.

— У Ивана Семеновича имение, — объяснил Дима.

— Так что в случае чего, — предположила тетя Нюра, — на хлеб заработаете?

— Думаю, да! — рассмеялся канадец.

Женя принесла ведерко с шампанским, Ира — фужеры.

Хлопнула первая пробка.

И вторая полетела за ней.

Уже гремела «барыня», и наш мистер Саркайн откалывал с тетей Нюрой по всем правилам — с платочком в руке и выкриками. Они «гуляли», как «гуляют» люди в летах, преуспевшие в жизни и потому не боящиеся казаться смешными. Моя хмельная тетка впрямь чувствовала себя ровней заморскому гостю!

Провожали мы его в машину уже «тепленьким», он поцеловал руку Жене («Я получил большое удовольствие»), мне достал визитную карточку («Будете в Канаде — милости прошу!»), а с тетей Нюрой обнялся прямо-таки по-родственному. Дима уехал с ним.

— Ну, совсем очаровала миллионера, тетя Нюра, — засмеялась подобревшая Женя: кончилось-то все хорошо.

— Неужто — миллионер? А мужик ловкий. Мне не попадет, а?

— Ладно, дети мои, пойду баиньки, скоро метро закроют, — сказала Ирина.

— Виктор проводит тебя. Проводишь ведь? — спросила Женя.

Вот и пришло ко мне то волнующее, кружащее голову, о чем грезил я в мальчишестве! Московский воробыш, легкий и всезнающий, она стала моим проводником и насмешливым наставником. Простота и лукавство, нестесненность вещами земными и умение жить сердцем, безыскусность и чуткость, привычная небрежность, с какой носила она свою красоту, — все это делало ее в моих глазах первой редкостью столицы. Мои дни принадлежали Москве и ей, я постигал неведомый мне мир.

Память сохранила не все, живы немногие сцены, но — живы, ярки, не тускнеют.

…Она ведет меня к себе на работу. Идем Ивановской площадью Кремля, толкует мне про аркатурно-колончатый пояс Успенского собора, читает на память надпись под куполом Ивана Великого. В одном из соборов, кажется Двунадесяти апостолов, реставрируют фрески. Она на пороге снимает с меня шапку. Здоровается с художниками. Подводит к иконе «Воинствующая церковь».

— Понимаешь, это плакат, призыв. Вроде «Родина-мать зовет!». Гидра — татарщина. Ну, чувствуешь что-нибудь?

— Охота в двадцатый век, — признаюсь я.

— Это ж твоя родня, — втолковывает миролюбиво, — Ты ж не синтетический? Вот твой прадед, нет— вот этот… Или с себя начинаешь историю?

— Она сама с меня… там-то. Впрочем, нет — был Шевчук, тетя Нюра.

— Слава богу — все-таки не Адам.

Лицо блондина с кудрявой бородкой.

— Спас Златые Власы. Домонгольский, суздальская школа. Я очень люблю его. Он мой жених. Я ведь Христова невеста!

— Монахиня? Безгрешная, значит?

— Вот здесь ты любознательный.

…Мы на Ленинских горах. Старые липы в инее, мурашами по склону — лыжники. Катается она здорово. «Догоняй» — и полетела с потрясающей горы, что правее большого трамплина. Снег, чистота, внизу подкова реки, за нею — арена Лужников, а там — вся Москва. Решаю — пан или пропал. И следом за мальчишками-ремесленниками лечу вниз в скользских башмаках — еще и прыгаю со снежного бугорка, точно с трамплина. «Силен! Железно!» — ободряет она, и тут я, поскользнувшись, падаю с обрывчика, что повыше лыжной базы.

…Сидим в маленьком зальце «Современника», смотрим «Голого короля». Кваша дает указание министру нежных чувств пойти поглядеть, есть ли что на короле: «Понимаешь — на-до! Для дела надо!»

— Как пропускают? — поражаюсь сквозь смех я.

— Тише, слушай.

— Тут будто другое время.

— Время всюду одно. Это ты где-то плетешься.

…Встречаемся у Пушкина. Замечаю — прихорошилась, сделала что-то, отчего глаза огромные. У пьедестала живые цветы.

— Слушай, кто их приносит?

— Москва, кто же еще!

— Как, сама?

— Нет, по директиве. Я ж говорю: ты мастодонт. — Берет под руку, — Ну, куда пойдем?

— Знаешь, мне обязательно надо в пивной бар. Дружок просил пива за него выпить.

— Опоздал. Здесь теперь молочное кафе. Пошли лучше в ВТО. Может, попадем.

В ресторане ВТО с ней здороваются. Какие-то бородатые субъекты оглядывают меня.

— Плюнь на них. Знаешь, заказывай зубрик. И «Тетру».

Нам подали.

— Ну вот, а теперь давай сидеть спокойно и красиво. Скажи, я выдержала б там, в Кулунде?

— Одна — нет.

— А с тобой?

…Под вечер в Коломенском, у храма Вознесения. Небо серое, низкое, от этого будто тепло. Церковь рвется в облака единственным куполом, и странно — галки не боятся, обсели крест.

— Ну, что это, говори?

— Храм Вознесения, в честь рождения Ивана Грозного, — назубок отвечаю я.

— Не-а. Это ракета. Штурм неба! Гляди — ду-ду-ду-ду, — изображает грохот запуска.

— А как же Грозный?

— А кто знал, что из него выйдет? Ты вот про себя — и то не знаешь.

Катим с ней из-под медных коломенских пушек к Москве-реке ком снега. Лепится хорошо, огромный. Щека к щеке, как голова кружится. Она зазевалась — и вместе с комом укатилась на лед ее варежка. Лезу доставать — ноги намочил.

— Набрал в башмаки. Под наледью — вода.

— Поехали, быстро, обсушишься.

— Куда?

— Ну хоть ко мне. Посмотришь, как живу.

…Квартира в старом московском доме. Громадный коридор, где шкафы и рундуки не передвигаются десятилетиями. Указывает мне свою дверь и громко:

— Это я, Сарра Львовна, добрый вечер. Мне никто не звонил?

— Добрый вечер, Ирочка. Женя звонила. Я вашу «Вечерку» взяла, принесу, — откуда-то хриплый старушечий глас.

Впускает меня, быстро подхватывает утром, второпях, брошенные вещи.

— Ну, вот моя обитель. Снимай носки, сполосну. Туфли — на батарею.

Как в детстве на чердаке — таинственно и хорошо. Диван, у него столик со свечой, тряпичные Адам и Ева с копнами волос и фиговыми листками, на стене лист работы Глазунова и фото Хемингуэя. Все мне дружественно.

Она переобулась в пестрые вязаные журабки, набросила безрукавку:

— Ты как хочешь, а я согреюсь, а то лихорадка выскочит.

Игрушечный графин и крохотные, впрямь с наперсток, рюмки — одно ощущение вина. И бутерброды того же смешного калибра. Включила чайник, села неподалеку, подобрав ноги.

— Пока вскипит, буду развлекать тебя, ладно? Знаешь, мы с Женькой — она в угловой комнате росла — считали Сарру Львовну колдуньей и очень боялись. У нее есть талмуд, огромный, в коже, мы знали, что это — черная магия, а ее коты — оборотни…

Вдруг я перестаю ее слышать: сердце в ушах ду-ду-ду… Уткнуться ей в колени, спрятаться на старом чердаке… Так вот как оно бывает!

— …И вдруг — она! Волосы торчком, глаза мечут молнии: «Мерзкие девчонки, что вы делаете с животным! Маркизик, чем они тебя намазали! Его теперь будет тошнить!..»