Александр Мелихов - Броня из облака

Ибо мы уже давно и не мечтаем, чтобы люди, а тем более народы, любили друг друга — мы уже согласны, чтобы они друг друга хотя бы терпели. Но терпимости и впереди что-то не видать, да и позади не просматривается никакого ни золотого, ни хотя бы позолоченного века… Терпимость слабо уживается с жаждой людей, а тем более народов, первенствовать и блистать. Красоваться.

Один из виднейших социальных философов современности Майкл Уолцер, вглядываясь в прошлое, пришел к грустному выводу: толерантность к чужим богам и обычаям впервые возникла лишь в могучих империях, поставленных (собственной историей) в необходимость держать в повиновении множество племен и народов, всегда готовых при ослаблении верховной узды начать непримиримую борьбу не только против поработителей, но и друг против друга. Относительный межнациональный мир возникал тогда, когда верховная власть оказывалась, так сказать, равноудаленной от подвластных ей этнических групп и, если так можно выразиться, равнобезразличной к их внутренним разборкам: молитесь, судитесь, женитесь, трудитесь и развлекайтесь как вам нравится, только платите положенную дань деньгами или натурой и — не вздумайте посягать на установившийся имперский порядок! Тут всякой терпимости приходил конец.

Рискну предложить общую формулу: терпимость несут в мир победители, желающие спокойно наслаждаться плодами своих побед. Униженные же и оскорбленные накапливают праведную ненависть, подкрепляя силы социальным прожектерством, или, попросту, сказками о собственной избранности и красоте. Так было, есть и будет — слабые всегда будут завидовать сильным, а побежденные ненавидеть победителей, находя утешение в наивных, но очень действенных сказках о своей доброте и честности и о злобе и подлости более успешных конкурентов. Это изменить невозможно — потребность в самооправдании, в красивом образе самого себя принадлежит к числу важнейших экзистенциальных потребностей.

Поэтому количество толерантности в мире, как уже было сказано, можно увеличивать единственным способом — уменьшая число людей, ощущающих себя побежденными. Для этого же необходимо увеличивать число критериев успеха, число карьерных лестниц, по которым можно подниматься, не задумываясь о том, выше или ниже тебя оказались люди, карабкающиеся по другим лестницам: ранжирование людей по любому монопризнаку — по богатству, уму, красоте, храбрости — непременно приводит к тому, что половина оказывается ниже среднего уровня…

Чтобы разбить сплоченность наиболее опасных обойденных меньшинств и оставить их без лидеров, мудрые императоры старались даже облегчить социальное продвижение их наиболее энергичных, храбрых, честолюбивых и одаренных представителей. Как бы ни протестовали противники «позитивной дискриминации» из других меньшинств, менее опасных, хотя и тоже обделенных.

Но это уже, скорее, проблемы сегодняшнего дня, а в былые и еще не миновавшие времена национальная терпимость возникала и сохранялась в империях, управлявшихся имперской аристократией, достаточно прагматичной, чтобы не начинать войн из-за расхождений в метафизических вопросах, и достаточно идеалистичной, чтобы чувствовать ответственность за сохранение коллективного наследия. Имперская аристократия должна быть и достаточно патриотичной по отношению к народу-основателю (завоевателю), чтобы сохранить его обеспечивающее всеобщую стабильность доминирование, но и достаточно космополитичной, чтобы не стремиться к его тотальному господству, — поэтому она без ущерба и даже с пользой для общего дела может принимать в свои ряды и значительную долю инородцев (возможно, именно немецкая бюрократия способствовала национальной терпимости в императорской России).

Можно, пожалуй, подытожить так: избыток идеализма и мононационального патриотизма «хозяев страны», возбуждая национальное сопротивление, ведет к войнам и всеобщему одичанию, избыток цинизма и космополитизма — к распаду. И тем не менее, хранителями толерантности с древних времен были именно «хозяева», прагматичные победители, а не взвинченные побежденные, которым без экзальтированной нетерпимости просто не сплотить собственные ряды, без утопически завышенной самооценки не посметь для начала хотя бы мысленно посягнуть на торжествующую силу.

Однако в эпоху либерально-демократическую, когда прежние хозяева утратили либо власть, либо решимость, либо ответственность за коллективный миропорядок (впрочем, утрата власти очень часто бывает следствием утраты решимости или ответственности), во весь рост поднялся новый вопрос: как сохранить взаимную терпимость в доме без хозяев, не превратив его во всеобщий дом терпимости? Или, если угодно, как сохранить терпимость в доме, где хозяевами являются все.

В этом и заключается тот вызов, на который сегодняшний цивилизованный мир не знает ответа. А чтобы вернуться к прежнему, имперскому ответу, он должен отказаться от цивилизованности, как он ее понимает.

К этому, собственно, и призывают фашисты: самим разрушить ту цель, ради защиты которой они, вроде бы, и стараются ввергнуть нас в войну.

Но если родоначальниками и хранителями толерантности были «господа», а не «рабы», то откуда же она бралась в домах без «господ» — во Франции, уничтожившей свою аристократию единым махом, в Америке, собственной аристократии отродясь не имевшей? Ответ прост: ни республиканская Франция, ни демократическая Америка никогда не жили без «хозяев» — без хранителей культурного генотипа, способных навязать его «пришельцам». И во Франции эти хозяева — охваченная великой грезой радикальная элита — выказала величайшую терпимость к их запросам социальным и величайшую нетерпимость к их запросам национальным. Ассимиляционный лозунг «Мы все французы!», сформировавшийся на гребне революционного энтузиазма, безупречно функционировал до самых последних десятилетий. Депутат Учредительного собрания Е. Клермон-Тоннер в 1791 году так расшифровал этот принцип применительно к самому заметному тогда национальному меньшинству: «Евреям как нации следует отказать во всем, евреев же как индивидов следует во всем удовлетворить», — Республика не может терпеть «нации внутри нации».

Это не был избирательный антисемитский жест — экстатическое национальное единство не желало признавать ни сословных (дворяне, священники), ни региональных (бретонцы, провансальцы), ни каких бы то ни было иных групповых прав (запрет рабочих ассоциаций): есть только Народ и Гражданин! Однако в ту пору пределом мечтаний немногочисленных иммигрантов тоже было социальное слияние с народом-гегемоном, а молиться своим национальным богам, читать своих национальных поэтов и лакомиться своими национальными блюдами они были вполне согласны и частным образом. Равновесие нарушилось лишь после распада колониальной империи, когда в метрополию хлынул поток прежде всего арабов-мусульман.