Александр Мелихов - Броня из облака

Кто спорит — повышение уровня и качества жизни наиболее обделенных важнейшая гуманитарная и государственная задача. Но создание условий для развития наиболее одаренных есть вопрос национального выживания.

История показывает, что даже самые добропорядочные народы способны творить чудовищные дела, когда им кажется, что кто-то грозит отнять их значительность и красоту. Но этим делам примитивная мысль обычно приписывает более примитивные причины — экономические.

27 января — день освобождения Освенцима — в ряде европейских стран объявлен днем памяти и скорби о жертвах Холокоста. Однако чудом выживший итальянский писатель Примо Леви в тот день на лицах советских солдат-освободителей увидел прежде всего стыд, тот стыд, «который испытывает честный человек за чужую вину». А в 1987 году среди благополучнейшей жизни Леви решился на то, на что не покушался среди жизни поистине кошмарной — на самоубийство: именно запредельность ужасов и страданий не позволяла разглядеть скрытую их суть. Зато за год до того, как броситься в лестничный пролет, в своей последней книге «Канувшие и спасенные» умнейший писатель подвел итог тому опыту, который наш Шаламов считал абсолютно бесполезным (в 2009 году «Канувшие и спасенные» вышли в Москве в прекрасном переводе Е. Дмитриевой).

Примо Леви всерьез задал вопросы, которые прежде бесчисленное количество раз задавались как риторические: «Запомнит ли мир ужасы Холокоста? Извлечет ли из них необходимые уроки?» Ответы обычно подразумеваются бодрые типа «не забудем!» и «не повторится!» («жертвы были не напрасны!»), но Орфей, побывавший в аду, в этом далеко не уверен.

Прежде всего, сами источники коллективной памяти искажены с момента рождения. Ибо не такая уж, на первый взгляд, бедная мемуарная литература о лагерях уничтожения вся без исключения написана редчайшими везунчиками. Поскольку уцелеть можно было лишь благодаря исключительной удаче. А также систематической готовности тем или иным способом выживать за счет товарищей по несчастью — иной возможности просто не было. Не было ни единого шанса выжить и у тех гордецов, кто был не согласен с утра до вечера глотать оскорбления и удары, служившие в Освенциме просто языком общения, — тех, кто отвечал ударом на удар, забивали насмерть на месте. Поэтому люди с особенно чувствительной гордостью и особо обостренной совестью (а именно их свидетельства представляли бы главную ценность) имели наименьшие шансы выжить, но даже и в случае такой сказочной удачи именно у них оказывался наиболее мощный стимул не раскрывать всей правды.

Поскольку они испытывали стыд. Да, да, вы не ослышались: стыд испытывали жертвы, а вовсе не палачи. Те-то лишь оправдывались: я ничего не мог сделать, я выполнял приказ, если бы не я, это сделал бы кто-то другой… Примо Леви не оставляет камня на камне от той слащавой сказочки, которой прогрессивная общественность уже целые десятилетия испытывает терпение россиян: немцы-де покаялись — берите и вы с них пример. Образцы покаяния, которые приводит Примо Леви, и впрямь могут служить примерами софистики и лицемерия. О тех массах простодушных жуликов, кто вопреки очевидности изображал слепоглухих, не стоит и упоминать, — по-настоящему интересны лишь интеллектуалы и гуманисты: у них действительно есть чему поучиться. Вина перекладывается и на атавистическую злобность человеческого подсознания, и на власть дьявола, и на роковой выбор между нацистами и коммунистами, и на хитроумную ложь гитлеровской пропаганды, и на невозможность открытого выступления при тоталитарном режиме…

Уж на что Примо Леви был невысокого мнения о роде человеческом — бесхитростную низость он давно привык считать нормой поведения перед лицом беспросветных страданий и унизительнейшей смерти, — но самооправдание под маской покаяния и его вывело из себя. Даже в его сдержанной интонации слышится звучание металла, когда он говорит, что за свою вину надо отвечать лично, не перекладывая ее на дьявола, что не нужно притворяться дурачками, делая вид, будто Гитлер хитроумно скрывал свои цели — начиная с «Майн Кампф», он играл открытыми картами: «Те, кто голосовали за него, обязательно голосовали и за его идеи. В этой книге всего хватает: там и кровь, и родная почва, и жизненное пространство, и вечный враг — евреи, и немцы, олицетворяющие „высшую человеческую расу на земле“, и другие страны, с отведенной им ролью объекта немецкого господства».

«Я понимаю, эсэсовцы, убивая евреев, действовали по приказу, но в войска СС они шли добровольно! В Катовицах после освобождения я своими глазами видел бланки заказов на бесплатное получение главами немецких семей одежды и обуви для взрослых и детей со складов Освенцима. Кто-нибудь озадачился вопросом, откуда взялось столько детской обуви?

…Будучи жителем Италии, знаю я и то, что „восставать в тоталитарном государстве невозможно“; но мне известно также, что существуют тысячи менее опасных способов выразить свою солидарность с угнетенными, и к этим способам прибегали в Италии многие даже во время немецкой оккупации, но в гитлеровской Германии случаи выражения такой солидарности были очень редки».

И это пишет человек, давно смирившийся с тем, что в Освенциме не продавались практически только те, кого не покупали: даже немногочисленные герои сопротивления могли вести свою подпольную деятельность, лишь в той или иной степени становясь подручными убийц. Однако увертки тех, кому физически ничего не угрожает, вызывают в нем бессильный гнев. Жаль, что химик Примо Леви не додумался ввести такое понятие, как удельная подлость: величина совершенной подлости делится на величину принуждавшего к ней давления, — возможно, по этому параметру самыми большими подлецами оказались бы не члены «спецкоманд» из заключенных, обслуживавших крематории, а мирные немцы, умевшие не задумываться, куда вдруг исчезли евреи и откуда взялись поношенные вещи, мирные французы, кормившие и поившие гитлеровскую армию, мирные американцы, установившие издевательские квоты для еврейской иммиграции, но постаравшиеся даже их реализовать на десятую долю…

Вполне возможно, что по параметру удельной подлости наставники серьезно обошли бы воспитуемых, однако ни малейших признаков раскаяния ни за кем из них не замечено: они строго блюдут красоту своего национального облика, не смущаясь делать это и за чужой счет. Да, впрочем, ощутить себя красавцами и невозможно иначе, как по контрасту с уродами… Бессмысленно возвышать себя, если не принижать других.

Короче говоря, в массовых убийствах каяться начали только те, за кем нельзя было найти совсем уж никакой вины. Они и впрямь слегка покаялись в чужих грехах перед тем как выбросить их из головы.