Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям

Она бессильно выронила его ладонь и упавшим голосом выговорила:

— Ты все-таки злой.

Он остолбенел. Воздух тяжелой медузой заткнул гортань.

— Ты нас ненавидишь! — с отчаянием и ненавистью закричала она. — Ты нас за людей-то не держишь даже!

И сама испугалась. Зажала рот себе ладонями, затравленно, беспомощно глядя на мальчика.

— Лучше бы мне сгореть сразу, как Александр, чем биться здесь головой о стену, — тихо сказал мальчик. Неловко помялся еще, потом двинулся к выходу, — с нарастающим ужасом девочка провожала его взглядом.

Оставшись одна, она несколько секунд стояла неподвижно, исступленно кусая ладонь. Затем вылетела вслед. И снова по громадной, продрогшей, безликой толпе прокатилась волна. И укатилась. Так они стояли: шесть тысяч в противогазах, комбинезонах, шлемах, балахонах, автоматах — и напротив двое детей с открытыми лицами и глазами.

Гигантский алый пузырь солнца всплывал все выше над грядой туманных курганов.

И мальчик сказал еще одно главное:

— Мне вас очень жалко.

Опять прошел вздох. Но девочка уловила скользкий серый отблик посреди человеческой каши. Не успев даже крикнуть, она прыгнула вперед, заслоняя мальчика, — и ее плечо, как раз на уровне его сердца, расплеснулось, словно на миг стало жидким. С изумлением всхлипнув, она косо упала на песок.

Толпа дрогнула иначе. Необъятно и всевластно, как подземный толчок. Кто-то истошно крикнул, тут и там ударили и сразу захлебнулись короткие очереди. И снова все замерло. И в этой стылой тишине девочка, сидящая на песке, засмеялась и ликующе крикнула:

— Совсем не страшно!

Толпа раздалась, сдержанно и немного тщеславно показав исковерканные трупы в армейском.

— Видите! — отчаянно крикнул мальчик. — А ведь мы — еще не спасение. Мы просто не врем! Когда спасение придет — вам снова захочется стрелять. — В стоячем морозном воздухе простые слова наливались медью, летели далеко и чеканно. — Это ведь так легко! Повзрывать все мосты через пропасть, а потом развести руками — пропасть, некуда идти!

Он перевел дыхание — горло заклокотало слезами. Негромко спросил:

— Вы правда хотите спастись?

Плотный, розово мерцающий пар медленно уплыл в зеленое небо.

Девочка попыталась подняться; мальчик легко взял ее на руки. Она заглянула ему в глаза и повторила:

— Совсем не страшно.

И улыбнулась побелевшими от боли губами.

Этой повестью я навсегда закрыл для себя атомную тематику. Обратите внимание: и два предыдущих рассказа, и повесть написаны в 84-м году; основная работа над сценарием пришлась на 83-й, а в 84-м я стал уже посвободнее и мог писать свое. Режиссер дошлифовывал сценарий, окончательно подгоняя его под себя — а «першинги» в моих кишках еще летали с ревом, радиоактивный пепел стучал в сердце, и в башке осатаневшими кузнечиками трещали Гейгеры…

А до Чернобыля оставалось еще полтора года.

Фильм вышел уже после него.

Кстати сказать, штатные доброхоты и добровольные цензоры на раннем этапе работы над сценарием весьма убедительно и подчас, мягко говоря, настойчиво уговаривали нас: ну пусть это будет не тотальная война, пусть всего лишь локальная катастрофа где-нибудь в Америке, с атомной станцией, например, а те, кто под нее попал, решили, что началась война… Ведь легче же будет такой фильм пробить, ну не в пример легче! Про войну вам нипочем снять не дадут! И правильно сделают. Мрачно очень! Зачем нам война? Ну ее!

Мы стояли, как утесы.

Представляю, что было бы с фильмом после Чернобыля, если бы мы послушались…

Вот уже действительно — не могу не процитировать себя, любимого («Все так сложно»): «Ничегошеньки ты не знал, что на самом деле творится — но чувствовал, что поступаешь правильно, и именно так оно и оказалось. Главное — слушаться совести. Тогда все будет хорошо».

Я не кощунствую. Чернобыля нам спасти не удалось бы ни так, ни этак, и не на нас с Костей Лопушанским его жертвы. Но фильм мы спасли. А он стоил того, чтобы быть спасенным.

Эта была моя первая превышающая объем рассказа вещь, которая увидела свет. Произошло это осенью 1986-го. Низкий поклон Владимиру Дмитриевичу Михайлову, опубликовавшему ее в рижском журнале «Даугава», который он в ту пору возглавлял.

Жжение под лопатками я почувствовал, стоя за чаем. Духота и давка были страшные, и в первый момент я подумал, что это просто очередные струйки пота, сбегая по спине, на редкость едко бередят кожу. И далеко не сразу испугался. Слишком уж все с утра удачно складывалось, настроение ощущалось победоносное. День был у меня библиотечным, в институт я мог не идти и официально считался пребывающим в публичке, в зале древних рукописей. На рассвете, еще по утреннему холодку, я успел отметиться в очереди за творогом. Ежась от зябкого ветра, зевая и сонно жмурясь, длинный хвост выстроился у магазина за час до открытия — каждый боялся оказаться вычеркнутым. Десятка полтора счастливцев, надеявшихся отовариться уже сегодня, добродушно переговаривались у самых дверей. «Еще не говорили, что забросили?» — «Высунулась, буркнула что-то, и опять заперлись…» — «Переспросить надо было!» — «Да разве успеешь, когда она сразу дверь захлопнула?» — «Детские творожники по тринадцать восемьдесят дадут. Я сам видел, как машину разгружали…» Какой-то пожилой, но молодящийся ферт, без сумки, без сетки, руки в брюки, стоя со мной и озирая смирную толчею, пробурчал громко:

— До чего со своей перестройкой страну довели!

Ему никто не ответил — не до того было.

— Восемьсот третий так и не пришел — я его помню, с усами с такими, в белой кепке!

— Загляните в окно, будьте любезны, масла там не видно на прилавке? Дама, дама! Загляните в окно! Мне не протиснуться…

К восьми тридцати я уже освободился. Очередь продвинулась на семнадцать человек — не слишком сильно, но меня это и устраивало: в таком ритме я надеялся ухватить как раз к той поре, когда жена с Кирей вернутся с дачи, а творог именно и был нужен Кире.

За чаем пришлось стоять уже внутри, в духоте. Касса то и дело рвала ленту, поэтому двигалось все медленно, и хвост рос и рос. Многие прижимали к ушам транзисторы. Шел очередной съезд, трансляция велась почти непрерывно, и Черниченко, ничуть не утративший пыла, бил наотмашь:

…Что получается? Пекари стоят в аптеку, фармацевты стоят в булочную, рабочие и инженеры стоят и туда и туда, и ничего нет, потому что никто не работает, а все только стоят! А раз ничего нет, то и очереди не двигаются!