Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям

Например, в Китае в Средние века за ворожбу с целью снискать не заслуженное реальными поступками благорасположение родителей полагалась пожизненная высылка приблизительно на 1000 км из родных мест; ни много ни мало, такое же наказание предусматривалось за участие в заговоре на убийство (самое натуральное, ножиком или дубиной, а не колдовством каким-нибудь) императорского посланца. Будь такой запрет введен в теперешний УК России, даже самое неукоснительное его соблюдение вряд ли улучшило бы наше общество хоть на волос, вряд ли приблизило его к тому состоянию, которое мыслится как идеальное нами, в рамках наших представлений. И ровно так же вряд ли напугало бы европейцев введение, скажем, в наполеоновский кодекс статьи о расстреле за сбор недосжатых колосков с колхозных полей — за неимением при Наполеоне колхозов.

Чем выше в Сверх-Я — тем меньше связей с реальной, биологической и вульгарно-социальной действительностью и тем, следовательно, сильнее отпечаток заменяющей плотскую биологию бесплотной культуры на структурах, существующих в этой горней выси. Но именно эти-то бесконечно хрупкие структуры, уязвимые, почти нематериальные, как сверкающие на солнце паутинки, являются наиболее действенным… да что там стесняться в выражениях — единственным ненасильственным фактором, удерживающим человека вне и выше инфернальной круговерти животного царства. Подвешенный на этих паутинках, тяжко раскачивается над бездной род людской.

Даже правовые иллюзии и правовые идеалы требуют эмоциональной подпитки. Она обеспечивается максимально выгодным освещением работы правоохранительных органов — прессой, публицистикой, художественной литературой, детективным кинематографом и т. д. Суммарное воздействие этого многоуровневого потока может быть очень сильным, и оно остается таковым до тех пор, пока в силу каких-либо факторов не начинает восприниматься как вранье. После этого, мы прекрасно помним, плюс меняется на минус рывком. Всякое сообщение об успехе выворачивается массовым сознанием наизнанку и воспринимается как фиговый листок, которым бездарные, продажные менты тщатся прикрыть какой-то очередной провал, нам неизвестный, но наверняка случившийся; ведь если бы провала не произошло, то и сообщений об успехах не понадобилось. Никогда не спадающее до нуля стремление к идеалу неизбежно начинает требовать поведенческой реализации не на путях помощи системе, а на путях ее разрушения; и каждая новая порция информации, воспринимаемой как вранье — причем совершенно не важно, является она на самом деле враньем, или нет, — подпитывает не созидательный, а разрушительный потенциал, активизирует агрессию и страх.

Но, пока не произошел этот фатальный психологический перелом, эмоциональная подпитка попадает по адресу — и страхует от равнодушного отстранения, повышает активность, способствует сотрудничеству с аппаратом, словом, действительно, реально, на практике облегчает работу тех самых правоохранительных органов, от которых, не будь подобной подпитки, массовое сознание очень быстро отгородилось бы стеной совершенно естественной неприязни: ведь и впрямь же: пристают, отвлекают от дела, в душу лезут, а то и втягивают в какие-то совершенно меня не касающиеся дела, пугают, не ровен час, еще и статью навесят по ошибке или нарочно…

Что же касается переживаний и обусловленных ими поступков, которые не столь непосредственно связаны с государственной реальностью, завязанных скорее на индивидуальное и негосударственно-коллективное житье-бытье, то здесь роль поддержания оптимального баланса между различными уровнями психики и, в частности, поддержания идеалов и иллюзий в статусе не-вранья является еще более важной и необходимой. В традиционных обществах, как доказывал еще Карл Юнг, динамические равновесие между этими слоями поддерживается мифами, обрядами, ритуалами; из них с развитием цивилизации вырастает искусство, и к нему-то и переходит сия важнейшая функция. «Обманите меня… но совсем, навсегда… Обманите и сами поверьте в обман». Увы, даже самым мощным одномоментным воздействием нельзя сделать структуры Сверх-Я нерушимыми, подпитка должна быть постоянной. И важнейшим условием ее действенности, даже определенной гарантией того, что ее не будут воспринимать как вранье, является то, чтобы излучатель идеальных образов сам «верил в обман»; талантливейший Волошин очень точно это почувствовал и сформулировал.

Такие абстрактные виды искусства, как, например, музыка, способны лишь к осуществляемой довольно-таки загадочным, почти мистическим образом эмоциональной подпитке тех или иных устойчивых очагов возбуждения и аффектов. Литература же, наряду с использующими слова формами лицедейства, оказывает эмоциональное давление концентрированным воспроизведением конкретных жизненных ситуаций, поэтому, плюс к эмоциональной, она дает еще и мощнейшую адаптивную подпитку.

В этом смысле великая русская литература XIX века возникла отнюдь не из противостояния общества и самодержавия, как долго принято было думать, и даже не в силу того факта, что в стране, где отсутствуют демократические институты, их роль — роль политической оппозиции, роль связующего звена между правителем и подданными — исполняется исключительно словесностью, но по значительно более глубинным причинам. Она была результатом — одним из результатов, безусловно — долгой, мучительной попытки общества — сложившейся из аналогичных индивидуальных попыток, безусловно — нащупать эмоциональный и поведенческий компромисс между устойчивыми структурами психики, особенно наиболее статичными, неподъемными, никакой логикой и почти никакой практикой не пробиваемыми архетипами коллективного подсознательного (т. е. тем, что принято называть, не очень понимая, что это, собственно, такое, «ценностями, вошедшими в плоть и кровь культуры» — я и сам так поступал) и по велению неумолимого каприза истории захлестнувшими страну социально-политическими реалиями, выросшими из во многом несовместимо иных архетипов.

Ну, например. Культуры, взрастившие те или иные религии, в дальнейшем сами начинают испытывать все более мощное давление со стороны этих религий; религиозные ценности, как никакие другие, «входят в плоть и кровь культуры». В католицизме финальным главою церкви является папа — вполне демократически избираемый кардиналами человек, который с момента избрания становится непогрешимым наместником Бога; со смертью папы процесс повторяется; папские буллы — наглость какая! — святы в той же степени, что и зафиксированные евангелистами речения Христа. В протестантизме, который, как всякий сын-соперник, является зеркальным перевертышем папаши, погрешимы в равной степени все, зато для общения с Богом никто не нуждается ни в каких посреднических иерархических структурах, каждый живет тет-а-тет с Господом, значит, каждый сам по себе. В православии главою церкви является никем, кроме Бога-Отца, не назначенный и никем никогда не сменяемый Христос, а из людей непогрешимостью обладает только вся соборная церковь в целом, составляющая с главою своим единое тело, и никто в отдельности; и даже ее постановления, принятые после эпохи Великих Соборов, никак не могут быть приравнены к Заветным текстам, которые к тому же пытаться понять без духовного наставника — бессмысленно и даже опасно.