Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям

А то, что можно было бы назвать русской идеей, — это не имеющая никакого отношения к национальной принадлежности, абсолютно, так сказать, космополитичная формулировка смысла жизни. Формулировка такая: не хлебом единым. Был когда-то замечательный фильм с Ив Монтаном, назывался «Жить, чтобы жить». Так вот российская культура вся выросла из идеи того, что мы живем не только для того, чтобы жить, а для некоей более высокой цели. Эта сверхценность чрезвычайно плодотворна и эффективна при прорывах в будущее. И эта же сверхценность чрезвычайно удобна для эксплуатации и надругательства, замаскированных под прорывы в будущее. Диалектика, мать ее растак… Но именно вокруг «не хлебом единым» за несколько веков накрутились, сформировались и до сих пор продолжают функционировать национальная культура и национальный характер.

Существует, конечно, миллион определений того, что такое культура. И все в той или иной степени — правильные. Но куцые какие-то. А наиболее широким будет вот какое: культура это совокупность действенных — подчеркиваю: действенных! — методик переплавки животных желаний в человеческие. То есть желаний, связанных с непосредственными задачами биологического выживания, в желания, как бы отвлеченные от мира сего. Не только пожрать вкуснее всех, но и, например, создать статую, красивее которой не видел свет… И так далее. Распад культуры — это ситуация, когда действенность таких методик по тем или иным причинам резко уменьшается. Снова начинают доминировать чисто животные желания. От наработанных человеческих ремесел и навыков уже никуда не деться, но они омертвлены. По-скотски быть сильнее всех мускулатурой. Но — с помощью придуманных учеными тренажеров. Вылепить статую — но такую, за которую больше заплатят. Чтобы опять-таки всего лишь пожрать вкуснее всех. И так далее.

Различные цивилизации на протяжении тысячелетий своего практически независимого друг от друга развития выработали множество методик такой переплавки, но они различны. Бессмысленно говорить, какая методика объективно лучше, а какая хуже. Они просто разные. Так уж возникло. Это как с цветом кожи — что лучше: черный или белый? Так природа распорядилась, и от этого уже никуда не деться теперь… И методики одной цивилизации совсем не обязательно подойдут другой. Атлантическая цивилизация, буддийская цивилизация, византийско-российская цивилизация…

Ну, например, разница понятий «свободы» и «воли». Слово «свобода» мы начали трепать лет двести назад всего лишь, и, как правило, синонимично исконному своему слову «воля». Как же, как же! Свобода — это возможность действовать согласно своим индивидуальным побуждениям при обязательной индивидуальной же ответственности за продиктованные этими побуждениями действия. Такая ответственность постоянно имеется в виду. Поэтому в идеале свобода индивидуума не может нарушать свободы других индивидуумов, а коли нарушает — сам виноват, изволь бриться, суд идет. Но поэтому же свобода — состояние постоянное, пожизненное и, так сказать, неотьемлемое. И каждый это чувствует, испытывая своего рода уверенность в завтрашнем дне и понимая правила игры — так же, как понимали мы их в застойные времена: не высовывайся, и практически наверняка всю жизнь протелепаешься безбедно. Воля же — это возможность поступать согласно своим индивидуальным желаниям вопреки установкам той ячейки общества, в которую взалкавший воли индивидуум влит как ее неотъемлемый элемент. Поэтому воля — это так или иначе завоеванная безответственность за продиктованные индивидуальными побуждениями действия. Поэтому воля всегда конечна, и расплата за нее — неизбежна. Поэтому состояние воли всегда сопряжено с чувством вины, которое кого ограничивает в вольном безумии, а кого, напротив, окончательно приводит в мрачный экстаз. Эх, погуляю напоследок — а после хоть в острог, хоть на плаху! Прости, народ православный! Год воли — а потом десятилетия в схиме, в замаливании греха и в исступленной благотворительности. И даже если удастся протянуть волю до физической смерти — все равно ощущается неизбежность расплаты за гробом. Поэтому даже во время самой невозбранной воли откуда ни возьмись возникают судорожные пароксизмы покаяния, доброты, милосердия — отнюдь не всегда показные. И во время воли — не хлебом единым…

Другой пример — куда более локальный, но за ним тоже целые пласты представлений и ощущений. В последние десятилетия средненормальные американские писатели даже сцены любви описывают как технологическую операцию, как производственный процесс. Джон расстегнул тугую пуговицу ее лифчика. Мэри опрокинулась на спину и согнула ногу в колене. Он взял ее своей мускулистой правой рукой за ее тугую левую грудь. Она глубоко и часто задышала… Словом, идет нормальная работа, и надо выполнить ее как можно более квалифицированно. А у нас и в самых поганеньких производственных романах застойных времен даже процесс плавки чего-нибудь железного описывался не то как миг зачатия, не то как литургия. Директор Прохоров затаил дыхание, сердце его билось часто-часто. Вот оно, наконец-то! Сбылось, сбылось! Священный трепет охватил парторга Гусева, когда первый металл сверкающей рекой хлынул… Словом, это не просто дело сделано — это шаг в будущее сделан, это шаг в самосовершенствовании Прохорова и Гусева сделан… Не металлом единым!

Потому-то всякий раз, когда у нас вдруг расцветает убеждение — а заинтересованные группы его еще и нарочно вдалбливают в головы тем, кто так не считает, — что личный, индивидуальный прижизненный успех есть высшая ценность бытия, высший его смысл — наши методики переплавки животных желаний в человеческие пасуют. Оказываются за бортом. Установка на индивидуальный успех и установка на традиционную сверхценность не совмещаются. Не возникает ни малейшей свободы — одна только безобразная воля тех, кто оказался способен ее выгрызть и в то же время убежден, что будущего не будет, будет только настоящее, а потому и расплаты не будет, если только не наедут конкуренты. И даже многие из тех, кто не захотел или не сумел присосаться ни к какой малине, а продолжает просто работать, словно бы встарь, все равно уже работают иначе не делают, а отделываются; и даже в редкие дни выплат пособий по работе глухо ощущают некую необлекаемую в слова, но на качестве труда отражающуюся фатально бессмысленность, бесцельность своего унылого шевеления.

Впрочем, на других многих именно такой эффект оказывало искусственное нагнетание предощущения грядущей вдали светлой суперцели. Но штука в том, что те, кто к этому грядому миру по якобы наивности своей действительно стремился, сворачивали горы; а те, кто стремится теперь пожить наконец для себя — сворачивают челюсти и шеи. Не себе, разумеется.