Вячеслав Рыбаков - Письмо живым людям

Здесь и бесчисленные персонажи скандинавских саг и придуманные им под стать божки, которых скандинавы за предхристианские века своего существования придумать не успели. Здесь и индуистские пьяные и озверелые вершители судеб, здесь и исламом усвоенные, но явно доисламские ифриты и джинны. Здесь и китайский религиозный синкретизм, попытками авторов обогатить его еще и собственными теософскими конструкциями окончательно превращенный в винегрет. Здесь и родные наши лешие, кикиморы, бабки-ежки…

Да кого только не повылезало в качестве носителей силы и смысла, водителей людей, дарителей и навязывателей целей для подвигов! В «Солярисе» Лем прекрасно сформулировал: «Нам только кажется, что человек свободен в выборе цели. Ему ее навязывает время, в которое он родился. Человек служит этим целям, или восстает против них, но объект служения или бунта задан ему извне». И вот теперь в качестве объектов бунта или поклонения фэнтези предлагает лишь допотопные идолища. И, поскольку персонажи частенько против идолищ бунтуют и их побеждают, гордится тем, что в наше смутное время одна лишь сохранила способности к богоборчеству. Но ведь бога победить не так трудно — когда ты сам его придумал попротивней да погаже или стибрил, скажем, у каннибалов Центральной Африки или у друидов. Этические религии победили эту пакость давным-давно, и с гораздо большей пользой для человечества.

Фэнтези сделала даже не один, а два шага назад. Суперавторитеты, исторически предшествовавшие суперавторитетам моделей посюстороннего будущего — то есть, скажем, те, которые так помогли Булгакову написать «Мастера», для нее мракобесие. Но на самом-то деле штука в том, что они для фэнтези просто слишком серьезны. Ведь на этом уровне не в силе Бог, но в правде — и о чем тогда писать? Мускулистый меченосец (АКМоносец, бластероносец), объявленный наконец-то появившимся в российской литературе сильным активным героем грозит, не ровен час, снова превратиться в рефлектирующего интеллигентишку, объявленного символом трижды проклятых шестидесятых годов. Отчего же они так ненавидимы, эти годы?

Оттого, что это годы краткого апофеоза веры третьего уровня — еще существовавшей, но уже не отягощенной сознательным пролитием крови иноверцев. Верующий может понять и пожалеть неверующего. Неверующий на такое не способен никогда. Он обязательно будет смеяться над верой, стараться унизить ее и с пеной у рта доказывать, что он свободен и горд, а верующий — унижен и связан, слеп и зашорен; будет, не понимая смысла цитаты ни на волос, повторять: «они же сами говорят, что они рабы Божьи, а я не хочу быть рабом!». Ему обязательно надо победить верующего духовно — хотя бы в собственных глазах. Потому что подсознательно он завидует тому, что верующий никогда не бывает одинок и всегда имеет цель. Завидует осмысленности и неизолированности его бытия. В Европе прошлого века вполне всерьез возникали целые философии, в которых суперавторитетом объявлялось индивидуальное «я», ничего нового тут нет; и результаты воздействия таких философий на большие массы людей уже хорошо известны.

Отсюда — вопиющий этический плюрализм. Сектантство. Ибо ни одной интегрирующей идеи у этого типа литературы не осталось. И, кстати, отсюда же полноводная струя антиинтерпретаций мечтостроительских и грезоискательских произведений предыдущей эпохи — а иногда заодно и ценностей христианства; полноводная струя попыток ввести их образы в реальность и тем показать их убожество и нежизнеспособность. Сходное стремление привело когда-то к написанию «Дон-Кихота»; но нынешние гордые и свободные слишком озлоблены на веру — а многие просто-напросто еще и в детской обиде на нее за то, что, как выяснилось доподлинно за последние пятнадцать лет, она очень даже может обмануть, — чтобы оказаться в состоянии хотя бы ненароком отразить невероятно сложную и подчас действительно трагичную диалектику взаимодействия реальности и идеала. Филистерская страсть к осмеянию и опрощению всего, что не укладывается в рамки обыденного существования, зачастую уподобляет соотношение между профанациями и объектами профанаций скорее соотношению между Евангелиями и «Забавным евангелием» Лео Таксиля — творившего свою пошлятину, кстати, тоже в обстановке повальной секуляризации, в пресловутой Европе пресловутого XIX века.

Фэнтези идет путем наименьшего сопротивления и еще по одному параметру. Присущее всей фантастике свойство конструирования миров дает ей возможность конструирования мира ПОД ГЕРОЯ — так, чтобы поелику возможно облегчить этому герою его задачу. Не только божки придумываются так, чтобы их приятно и легко было ниспровергать. Вся физика, вся метрика мира, все его константы и атрибуты придумываются исключительно так, чтобы характер героя, его способности, его идеи обеспечили ему конечную победу после ряда как можно более увлекательных промежуточных телодвижений. Цель и средства меняются местами; это как если бы даже не Анне менять любовников, руководствуясь задачей прокатить ее по возможно большему количеству российских градов и весей для ознакомления читателя с местной этнографией, но, напротив, психологию и физиологию Аннушки, равно как и местную этнографию, придумывать исключительно так, чтобы добиться возможно большего количества совокуплений на печатный лист.

Но, если не шутейно — таким образом молчаливо признается, что мир реальный действительно обречен быть и оставаться во власти Князя Тьмы и с ним даже возиться-то, даже упоминать-то его не стоит. Победа положительного героя — каким бы, в меру своих представлений о положительном, ни рисовал его автор — оказывается возможной лишь в мире качественно измененном. Опять мы сталкиваемся с неизбывным стремлением качественно менять миры. Но в фантастике шестидесятых это делалось для того, чтобы сделать мир для лучшей жизни. А теперь — чтобы сделать мир для лучшей драки. В самом замечательном случае — чтобы сделать мир, который всеми своими свойствами доказывал бы суперавторитетность главного героя. Старик Ницше благодарно кланяется из своей сифилитической могилы!

Конечно, среди работающих в области фэнтези мастеров, как и среди абсолютно всех групп людей, встречаются умные и милые люди, и тексты у них — соответственные. Но именно эти-то тексты, вышедшие на качественно новый по сравнению с шестидесятыми годами художественный уровень, совершенно нечувствительным образом приближаются к соответствию тогдашним моральным догматам.

И, конечно, в демократическом обществе должны уживаться и хлысты, и трясуны, и обычные верующие. Но в данном случае речь идет о том, что обычных уже почти не остается, и, более того, они-то и оказываются ненормальными, белыми воронами среди бесчисленных свидетелей Иеговы, святых последнего дня и прочих, несть им числа…