Виктор Тростников - Быть русскими – наша судьба

Верил ли он в то, что, став национальным лидером, действительно приведёт народ к коммунизму? Думается, да. Тут надо учитывать, что, как партийный функционер самого высокого ранга, он сам давно уже жил в коммунизме, находясь на полном гособеспечении, и его публичное обещание ввести туда всех было проявлением простой человеческой доброты, которая теплилась где‑то на дне его души. Он хотел, чтобы и весь советский народ жил пусть не так роскошно, как он и члены Политбюро, пусть не обшивал кресла стриженым соболем, как Подгорный, но всё‑таки достаточно хорошо. Фарс получился из этого не потому, что Хрущёв не верил в затеянную им вторую попытку, а потому, что во всей стране в неё верил только он один. Когда‑то русские люди были идеалистами, и только один Сталин реально смотрел на вещи; теперь массы отрезвели, а идеалистом остался только Хрущёв. Сложилась уникальная ситуация: во всём государстве был единственный чудак, который всё ещё не понимал, что коммунизм – несбыточная утопия. Но этот чудак обладал всей полнотой власти, и урезонивать его было не только бесполезно, но и опасно. Так что нам пришлось‑таки браться за работу, планы которой, по словам Хрущёва, были ясны и задачи определены. И фарс начал оборачиваться новой трагедией. Для всех, кроме Хрущёва.

Но и он столкнулся с драматической ситуацией. Воскресив идею коммунизма, он должен был вернуться и к идее Мировой революции – по занятиям на рабфаке он помнил, что это вещи, неотделимые друг от друга. И в программу партии была включена развёрнутая к ней подготовка. В странах третьего мира она велась путём организации переворотов, приводящих к власти просоветских лидеров. Но в капиталистическом лагере, где за годы «холодной войны» были созданы мощные охранительные спецслужбы, такой метод пройти не мог. Там нужно было вести борьбу не физическую, а идеологическую, и в ней совершенно естественно было опираться на легальные западные коммунистические партии, реализуя тем самым призыв Маркса «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». Но эти партии, чтобы не потерять влияния на свой значительно обуржуазившийся рабочий класс, вынуждены были стать более либеральными и отмежёвываться от тоталитаризма сталинского образца, ставшего там пугалом. На опасения оппонентов «Если вы придёте к власти, вы начнёте всех сажать» они отвечали: «Нет, ни в коем случае. Репрессии не заложены в самой по себе идее социализма, и у нас он будет с человеческим лицом». О человеческом лице своего социализма, который у него должен получиться неискажённым, пришлось начать говорить и Хрущёву. Интернационализм, свойственный самой сути марксистского учения, заставил его включить в нашу официальную идеологию нравящиеся западному обывателю элементы «общечеловеческих ценностей». Так началась пресловутая «хрущёвская оттепель». Конечно, это была лишь мимикрия под «свободный мир», но в ней таилась угроза не только его свободе, но и нашей революционной дисциплине. Всякий, кто надевает маску, рискует тем, что потом её трудно будет сбросить.

«Оттепель» оказалась для советской власти роковой авантюрой. Как Хрущёв не понял, что играет с огнём? Видимо, его подвела излишняя самоуверенность. Он был убеждён, что за многие годы своего владычества партия сумела сделать советский народ политически грамотным, понимающим, что разговоры о свободе – это для иностранцев, а внутри всё остаётся как было. И в основной своей массе народ так «оттепель» и воспринял. Но одно обстоятельство осталось Хрущёвым не учтённым, оно‑то впоследствии и оказалось решающим. Дело в том, что во всяком обществе существуют маргиналы, и эта лицемерная либерализация всколыхнула их и неожиданно сделала социально значимыми. Хитрые маргиналы сообразили, что властям теперь не всё равно, как нас подаёт своим читателям западная пресса, и на этом можно сыграть. Простодушные маргиналы приняли либерализацию за чистую монету и из самых благородных побуждений решили в неё включиться, чтобы помочь партии проводить в жизнь её новую линию. В результате партия столкнулась с наличием в стране растущей социальной группы, вышедшей из‑под её контроля, питательную среду для которой создала её собственная политика. Но эту политику уже нельзя было изменить по дипломатическим соображениям. Вскоре для этой социальной группы было придумано и название: диссиденты.

Первыми представителями этого озадачившего власть движения стали художники. Это не случайно. Диссидентство есть не просто инакомыслие – его к шестидесятым было в СССР хоть отбавляй, – а публичное инакомыслие, а что может быть публичнее художественных выставок, где собирается множество народу, разгораются споры, щёлкают фотоаппараты репортёров и корреспонденты берут у авторов картин интервью? Замечательно, что первую из выставок, начавших расшатывать идейные основы советской системы, устроенную в 1962 году в Манеже по случаю 30‑летия Московского отделения Союза художников СССР, посетил сам автор «оттепели», сделавшей такую выставку возможной. Осознал ли он в тот момент, что то «безобразие», не имеющее ничего общего с соцреализмом, которое предстало его взору, было прямым результатом его собственной политики? Скорее всего, понял и был этим потрясён и обескуражен. Его безошибочная политическая интуиция подсказывала ему, что такого допускать нельзя, ибо если сегодня появились художники, считающие искусством то, что официально им не признаётся, то завтра появятся и философы, высказывающие свою собственную точку зрения даже на современную действительность, а это будет уже конец света. С другой стороны, нонконформисты, представленные на выставке в Манеже, зримо подтверждали реальность провозглашённого партией курса на социализм с человеческим лицом и на «оттепель», так что они были вроде бы и полезны. В общем, он попал в такую запутанную ситуацию, из которой, казалось, не было выхода. Но надо отдать должное его сообразительности: он нашёл выход. Хрущёв, конечно, осудил работы нонконформистов в самых резких выражениях, даже непечатных, но его разгромная критика велась целиком с эстетических, а не политических позиций, а на такую критику он имел полное право – у нас, по конституции, свобода слова и мнений. Однако такого рода критика художникам была не очень страшна, и некоторые из них (например, скульптор Эрнст Неизвестный) даже попытались вступить с Хрущёвым в творческую полемику. А в конце, исчерпав все свои громы и молнии, Хрущёв обмяк и стих, и, когда перед его уходом из зала художник Илларион Голицын спросил его, можно ли в таком стиле работать и дальше, он буркнул: «Работайте». А что ему ещё можно было ответить?

Много бы ещё наломал дров «наш дорогой Никита Сергеевич» (название документального о нём фильма Василия Захарченко) со своей «оттепелью», своей кукурузой и своим карикатурным коммунизмом, где каждый будет иметь отдельную квартиру в панельной пятиэтажке и кушать досыта хлеб, выращенный на казахской целине, но партийная элита забеспокоилась, что он больно лихо шагает, и решила унять молодца. И в 1964 году его отправили на пенсию.