Александр Щипков - Плаха. 1917–2017. Сборник статей о русской идентичности

Второй вопрос – о современном содержании понятия «либерализм». В последние десятилетия, формально после 1990 года, когда был распущен альтернативный социалистический проект (а на самом деле гораздо раньше), либерализм как явление совершил качественную трансформацию. Он преодолел рамки обычного направления политической мысли, включив в себя бывшую левую и бывшую «консервативную» альтернативы. Первую – в виде левого правозащитно-экологического и борющегося за права меньшинств низового либерализма (low liberalism). Вторую – в виде жёсткой линии «неоконов»: консервативный либерализм сырьевых и финансовых элит, влиятельный в американском и английском политикуме высокий либерализм (high liberalism).

Эта двухъярусная система очень напоминает иерархию протестантских церквей и организаций, но о прямом религиозном влиянии на политику центров либеральной системы мы сейчас не говорим. Как бы там ни было, обе ветви политического либерализма, несмотря на политические различия, прекрасно координируются, и разделение обязанностей между ними налажено очень хорошо. В число таковых входит и обязанность публично создавать ощущение политической состязательности и общественной дискуссии, особенно в рамках электоральных периодов.

Либерализм давно вышел за пределы обычной идеологии, которая – какова бы она ни была – обязана предложить целостную, обоснованную и хорошо отрефлексированую концепцию общества и общественного блага. Уже во второй половине XX века либерализм, подобно коммунизму, перерастает рамки классических идеологий и превращается, говоря современным языком, в особый тип идентичности, который либо подчиняет себе, либо отсекает остальные виды идентичностей.

Обычно это делается под угрозой утраты фрондёрствующим субъектом остатков суверенитета (если речь идёт о странах, к которым можно применить военно-силовые меры) или правового статуса (если речь идёт о частном лице).

Либеральные критики российского патриотизма очень удивились бы, узнав, что в США, по мнению самих американских интеллектуалов (из числа независимых), вернулись времена маккартизма, людей заставляют буквально исповедовать ненависть к России, а любая статья в СМИ на украинскую тему должна быть одобрительной в отношении киевского режима, иначе она просто не будет опубликована. Аналогичная ситуация существует и в большей части Европы. Сравните это с ситуацией в России, где официальная линия в масс-медиа прослеживается отчётливо, но разбавлена огромным количеством «оппозиционных» СМИ с откровенно антироссийской позицией («Эхо Москвы», «Дождь», «Новая газета», «New Times» и др.).

Иными словами, либерализм приобрёл качество системной, универсальной идентичности и породил общественный и политический климат, очень напоминающий состояние советского общества в сталинский период, но только либеральный мир пребывает в этом состоянии намного дольше. Некоторые авторы в связи с этим говорят о либеральной диктатуре, или имитационной демократии.

Важнейшее свойство либеральной идентичности в её нынешнем состоянии заключается в том, что она ориентирована на поглощение или подчинение любых групповых идентичностей. Происходит это в связи с особенностями либерального дискурса, который предполагает, что либерализм сам по себе есть некая доминантная идентичность, которая позволяет свободно существовать всем остальным и вне которой совместное существование частных идентичностей (тот самый «общественный договор») в принципе невозможно. О конструировании новых идентичностей и разрушении старых, о генерировании конфликтов между ними, о табуировании некоторых идентичностей творцы либерального дискурса, конечно, никогда не упоминают.

В результате система постоянно порождает социальные императивы и иерархию возможных идейных позиций. Вообще современный либерализм – это фабрика императивов. Демократические «стандарты», борьба с терроризмом – поводом для этого может служить что угодно.

Примечательно, что и энциклопедическая образованность, и религиозная настроенность в равной мере выглядят в этой системе контрпродуктивными позициями. Возникающие в связи с этим идейные конфликты и антисистемные устремления как эгалитаристского, так и традиционалистского происхождения, пользуясь термином историка И. Талмона, следует назвать «конфликтом лояльностей». В России этот конфликт выражается, в частности, в институте «рукопожатности», привнесённом в публичную сферу либеральной постинтеллигенцией.

Но важно понимать, что конфликт лояльностей – это необязательно сознательный идеологический конфликт. Куда более часты и показательны ситуации неосознанного и непреднамеренного выпадения (drop out) из рамок универсальной идентичности. В этом случае диктаторский характер властных практик либерализма проявляется особенно ярко. Ситуации, когда социальный профиль личности не соответствует негласным социальным нормативам, могут складываться трагически. Например, если у многодетного гражданина РФ сегодня невысокая зарплата, к нему имеют право прийти для составления заключения представители ООП (органов опеки и попечительства) и под предлогом ненадлежащего исполнения родительских обязанностей поставить вопрос о лишении родительских прав. Так либеральное государство одной рукой обделяет, а другой карает обделяемого.

Получив клеймо социальной инаковости по отношению к статусному меньшинству – привилегированным социальным миноритариям, представитель социального большинства нередко испытывает внутренний надлом, и дело заканчивается социальной дезадаптацией. Собственно навязывание обществу ложного представления о себе со стороны привилегированных социальных групп – это и есть основа доминирования либеральной идентичности.

Проблема конфликта рецессивного большинства и доминантного привилегированного меньшинства, право последнего на формирование и утверждение универсальной идентичности – всё это проявления феномена имитационной, или «тоталитарной» демократии, которая в отличие от классической мажоритарной демократии, то есть демократии большинства, составляет основу либеральной социальной системы. В конечном счёте, как показывает опыт, навязанная социальными миноритариями ложная «универсальная» идентичность получает окончательное выражение в некой абсолютной, высшей политической истине.

Специфика российских условий заключается в том, что у нас такая абсолютная политическая истина часто принимает форму некоего культа коллективной вины. Например, в начале 1990‑х очень настойчиво звучало требование «десоветизации» всех сфер жизни, на деле прикрывавшее сброс государством своих социальных обязательств и наступление на социальные права граждан. Практика принудительного антисоветизма вела к реконструкции в обществе концепта советскости как «своего Другого». В итоге индивидуум вынужден был самоопределяться в обществе через антиномию советскости-антисоветскости. С точки зрения социального развития такой подход был бессмысленным хождением по кругу в рамках ложной идентичности.