Виталий Коротич - Кубатура яйца

Этот город разделен на множество кружков с почти кастовой четкостью; только в Райской долине есть тридцать девять клубов, закрытых наглухо, — даже просить о приеме во многие из них можно не чаще чем раз в три года, — время остановилось в пустыне, словно разбились его песочные часы и стали дюнами в кактусовых столбах. Нет, правда, вы представьте себе очень чистый, красивый и совершенно пустой город — это днем. Есть острова заселенности — университет на отшибе, стадион, где время от времени случаются бейсбольные матчи, — какая там игра на жаре… В городе очень пусто не только в часы полуденной сиесты, которую здесь почитают и, по-моему, растягивают на большую часть дня; почему бы и нет, ведь многие жители Финикса уже свое отдумали, отсуетились, отработали, отсчитали. Райская долина близка, и не только та, что в Финиксе… В городе бывает средь бела дня так пусто, слово это территория хорошо организованной воинской части, — знаешь, что люди здесь есть, но они где-то; это место не для посторонних. Эрл Бимсон, президент здешнего банка, считает, что население Финикса в ближайшие годы сможет утроиться, но и тогда, думаю, посторонний будет гадать, в каких раковинах скрыты здешние обитатели, — красивая устричная отмель, а не город.

Для многих европейцев, едущих в Америку, она еще вначале была чем-то вроде потустороннего мира, заменителем ада и рая их верующих родителей. В Америке каждому должно было воздаться за земную жизнь — здесь каждый получал собственный ад или свой рай, — а в потустороннем мире, как известно, каждый сам по себе. Все размышления о будущем потеряли смысл — какое же в аду и раю будущее, — остался только сегодняшний день, более или менее протяженный, и надо было его прожить сообразно возможностям. Если в Лас-Вегасе каждый мечтает получить больше того, что ставит, то в Финиксе выигрыши предъявлены — каждый получает соответственно тому, что лежит перед ним на зеленом сукне стола. В Райской долине оправдывают название этой обители, здесь каждый играет на своей лютне и сидит под собственным лавровым кустом. Иногда по небу пролетает вертолет дорожной полиции, словно заблудившийся зимний ангел с лыжами, прижатыми к животу. Здесь мало негров, гетто невелико и малоактивно; преступления специфичны — огромное количество людей, например, задерживают после полуночи за то, что они водят автомобили в пьяном виде, — но среди одиннадцати тысяч прошлогодних пьяных водителей почти не было отчаянных забулдыг, около восьми с половиной тысяч оказались заскучавшими владельцами респектабельных райских кущей. В городе не гремят шумные расовые погромы, здесь даже боги разноцветны и не встречаются, разобщенные, словно день и ночь. В богатейшем Финиксе музей искусств очень мал и неинтересен, частные коллекции живут в особняках, свезенные туда постаревшими собирателями; мир людей, которым ничего не нужно, кроме покоя, оберегает этот покой. Позванивают колокольчики у входа в полупустые магазины, во многих продавец предлагает бесплатно кофе, кресло, газету — ну кто, скажите, будет селиться в Финиксе ради дармовой чашки кофе?

Двадцатитрехлетний Деннис Эджер — мы познакомились у врача, который выписывал мне очки, — служит бухгалтером, зарабатывает вполне достаточно и мечтает пойти служить в военно-воздушные силы, где будет зарабатывать столько же. «Почему? — удивился я. — Ты обхаживаешь окулиста, чтобы получить справку о хорошем зрении, уйти в армию и получать такую же зарплату?» — «Но в армии через пятнадцать лет положена пенсия — невозможно жить в Финиксе и не мечтать о покое», — ответил мне молодой очкарик, с детства мечтающий стать пенсионером и близоруко щурящийся на таблицы, выученные наизусть. Он уже присмотрел домик с бассейном и собирается взять займ на покупку его — в рассрочку, на пятнадцать лет, до пенсии; пока он сможет сдать домик в аренду собственному отцу — за оптимальную плату, они еще обсудят…

Домик с видом на пустыню. Как поется в негритянском религиозном гимне: «Выйди из пустыни, выйди из пустыни! О, расскажи, что видел…» Здесь живут пустынники; в кельях светятся телеэкраны — можно видеть целый мир, отраженный в них. А можно взглянуть в окно — простейший из телевизоров — и порадоваться, что мир этот так далек, а в песках тявкают степные собачки, охраняющие город от вторжения кроликов.

Здесь не любят вторжений. Репортер газеты «Аризона рипаблик» Дональд Болле прошлым летом включил мотор своего автомобиля и взорвался на бомбе, подключенной к мотору. Здесь не любят людей, вторгающихся в секреты Райской долины, — считается, что в Финиксе живет несколько боссов нынешней мафии; они, и не только они, не любят, когда пытаются без приглашения войти за шлагбаумы. Дальнейшее расследование протянуло нити к семье Голдуотеров — политические ультра в который уже раз оказались причастными к уголовщине…

Очень тихий полумиллионный город. Архитектурный полигон школы Франка Ллойда Райта; широко признано, что район Скоттдейл со странными его сооружениями, порожденными фантазией, богатой до изощренности, — один из североамериканских центров экспериментального строительства и дизайна. Район наступает на старые дома — повышается арендная плата, владельцы отживающих построек съезжают, освобождая место для нового бетонного шедевра, похожего одновременно на древний храм в Киото и на дот, простреливающий значительное пространство. Война и мир; солдаты нескольких армий — ангелы и черти, блюдущие видимость нейтралитета.

Одна из самых элегантных казарм на свете, бесспорно, гостиница «Билтмор» в Финиксе.

Бетонные кубы, разбросанные по парку, скрытые в густых зарослях; здесь все пропитано угрюмыми конструктивистскими фантазиями тридцатых годов и снобизмом внезапно разбогатевших эмигрантов. Когда рядом с тончайшей графикой ковра, сделанного по рисунку Райта, мелькает массово размноженная физиономия секс-бомбы, повторенная на десяти обложках сразу и заодно — в лице здешней проститутки, гримирующейся под кинозвезду; когда четкие, аскетичные линии напряженных бетонных конструкций с японскими светильниками, вмонтированными в них, перебиваются кривульками торшеров, купленных недавно и сразу же вызолоченных для видика пошикарней, — понимаешь, чем страшно одиночество художника или архитектора, потерявшего власть над своим проектом или картиной, не имеющего права решать, где их будут разглядывать — на ресторанной стене, в музее, от стойки бара…

От стойки бара вся конструкция выглядит по-другому. Рядом со мной какой-то человек обнимал небритого и немолодого соседа: «Ты сделал такое дело, такое дело…»

Я так и не услышал, какое именно дело свершили приятели, потому что пошел завтракать. Во-первых, нехорошо подслушивать; во-вторых, не терплю пьяных, а людей, напивающихся с утра, ощущаю с какой-то печальной брезгливостью, на каких бы широтах и параллелях ни приходилось их видеть.