Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

С уважением

Накануне отъезда – вернее, отлета – Иосифа я зашел к нему. Все проводы и выпивки были позади, но в комнатах Бродских – и в большой родительской, и в крохотной «детской» – толпились люди. Иосиф передал мне некоторые бумаги, которые он почему-то хотел оставить именно у меня. Он был возбужден, рассеян, утомлен. Я сказал, что не хочу умножать суету и завтра приеду в аэропорт. «Ценю твою деликатность», – ответил он, коротко засмеявшись (характерное его свойство).

И вот – сочиняя этот очерк, я все время испытываю чувство неловкости: достаточно ли все это «деликатно», вплоть до самого факта сочинения? Однако все мы ходим под Богом. И я вспоминаю разговоры с моим покойным другом Натаном Эйдельманом, в которых мы столь часто проклинали тех, кто знал необходимые для историков вещи и не оставил свидетельств. И еще меня утешает то обстоятельство, что я сочинил не мемуар об Иосифе, но дал беглое изображение того пространственно-временного куска слитного исторического потока, в центре которого оказался «процесс Бродского», событие, связанное уже не столько с судьбой самого Иосифа, сколько с гротескно-зловещей тенденцией нашей истории с дикарскими попытками вырывать куски живой ткани из живого процесса и тупой уверенностью, что идеологическая анестезия заживит любую рану, срастит любой разрез. И родилась она, эта тенденция, от мертвящей неорганичности нашей государственной жизни. Но об этом уже шла речь…

Я не думал, что его отъезд будет для меня так тяжел. Сейчас уже трудно воссоздать то состояние, поэтому позволю себе процитировать одно из своих писем первых месяцев после июня семьдесят второго.

«Ося, милый!

Получил твое письмо. Упреки, изложенные в предыдущей открытке, стало быть, снимаются. Твое первое послание затерялось в пути. Но от родителей я регулярно узнаю о тебе. В следующую субботу пойду на Пестеля к твоему звонку – авось удастся перекинуться несколькими словами. Хорошо было бы – я по тебе соскучался. Очень странно было в августе вернуться в Ленинград, где нет тебя. Мы шли с Битовым по Литейному, и он, кивнув на твой дом, сказал: “И если призрак здесь когда-то жил, То он покинул этот дом…”

Между тем, ты отнюдь не перемещаешься в разряд призраков. Наоборот. Первое время после твоего отлета было понятно, что ты уехал – просто картина нашего прощания была зрительно ясна. Но чем больше проходит времени, тем факт твоего отсутствия становится все более нереальным. Я постоянно бессознательно принимаю за тебя каких-то людей, которые издали напоминают тебя силуэтом. Особенно на Литейном.

Будучи платоником, я склонен думать, что верхний пласт нашего бытия реальнее нижнего. Так что мы с тобой часто встречаемся.

Но в бренном бытии, тем не менее, без тебя очень тоскливо. И очень хочется твоих стихов. Хоть письмо в стихах напиши.

Напиши подробнее о том, что ты читаешь своим бойзам и герлзам о XVIII веке? Какие книги тебе еще нужны? Если ты собираешься и дальше серьезно заниматься этим временем, я бы подобрал тебе литературу.

Не собираешься ли вести со временем семинар по русской поэзии XX века?

А почему бы тебе, как Александру Сергеевичу, в зрелом возрасте не заняться русской историей и не написать книгу о Смутном времени? Ты ведь в деревне писал пьесу о Борисе Годунове.

И еще у меня к тебе просьба – напиши статью о нашем друге Петре Яковлевиче Чаадаеве. Объясни иностранцам, кто он такой. Ты это сумеешь.

Спасибо тебе, милый, за доброе слово о моих виршах…

Писать только стихи, как ты советуешь, увы, не могу. Семью надо кормить, душа моя. А драмы хоть авансы дают…

Нервничание твое очень понимаю. Но, Осинька, ведь и расчету не было на легкое и безболезненное «слияние с пейзажем». Я верю в твою потенцию. Ты все переборешь. И будешь писать прекраснейшим образом. Ничуть не сомневаюсь,

Это, знаешь ли, в традициях нашей литературы…

Мы с Татой постоянно перечитываем “Письма к римскому другу” и “Сретение”.

Не переписываешься ли с Кэрол? Мы получили от нее очень милое письмо из Остина, штат Техас. Как мне объяснили – произносить надо: Тексис. Еще не хватало.

В январе, очевидно, выйдет мой очерк о Гуттене, который тебе, помнится, понравился. Пришлю. С картинками.

Ну, до следующего письма. Пиши – не ленись. Все описывай. Напиши, какие книги нужны, опять же. Все трое тебя обнимаем – одновременно и порознь.

Это письмо требует разъяснения и некоторого комментария.

Оно было написано 27 сентября 1974 года в ответ на письмо Иосифа, которое я еще буду цитировать. Но сейчас надо привести тот фрагмент, на который я, собственно, отвечал.

«Сразу по приезде сюда я послал тебе большую открытку с видом Picadilli Cirens, но, видать, очень красивую – надо полагать, свистнули. А таких изображений здешних мест, чтоб их стоило посылать, я пока не замечал. И вообще – пейзаж средней полосы, холмы, озера, смешанный лес, но с другими листьями. Влажно и душно, как в какой-нибудь колонии: утром встаешь – надеть нечего (это уж я слишком) – все отсырело. Сейчас сижу (внутренне – лежу: устал), в своей поместительной хазе, слушаю потомка Себастьяна пополам с вентилятором (иногда – в унисон) и думаю, что при всей разнице (включая континентальную), ситуация, мне знакома по деревне, по Комарову, по Югу я житель деревянных домов, вот я кто.

Очень права была одна девушка, сказавшая мне незадолго до отъезда, что моя стратегия – неподвижность, вызывающая хоровод. То же происходит и здесь, хотя изо всех сил надеюсь, что скоро сольюсь с пейзажем… Сижу у себя на чердаке, слушаю пластинки, езжу на велосипеде за город, на аэродром, смотрю на самолеты. Пытаюсь сочинять. Иногда выходит, чаще – нет. Не могу понять часто: есть связь между этой и той строфой или это мне только кажется, что есть. И здесь – никто не помощник. Можешь поверить, мне есть отчего нервничать.

Книжка твоя осталась в кабинете, и я не могу сейчас указать стихотворение, произведшее на меня колоссально сильное действие. В нем три (?) строфы, и последняя про бессмысленные вещи (мост), которые утешают. Это, по-моему, как здесь говорят, terrible. Ну, комплименты говорить я никогда не умел. Его надо перевести.

Вообще – писал бы ты стихи, братец, а не драмы. Ни одна драма такого эффекта не произведет.

Обнимаю всех троих. Поклон моему городу и тем, кто в нем живет. Твой Иосиф».

Раз уж Иосиф так отличил – не совсем понимаю почему – это стихотворение, то пожалуй, приведу его, чтобы и читатель мог подумать,