Яков Гордин - Пушкин. Бродский. Империя и судьба. Том 2. Тем, кто на том берегу реки

Эпоха Павла не была ни случайной, ни нелепой, как сам Павел не был ни психопатом, ни автоматом. Его царствование подвело трагический и горько парадоксальный итог столетия, выявило, как никакое другое, генеральные черты процесса, стимулированного Петром.

Павел вступил на престол в то время, когда не только Россия, но и вся Европа охвачена была мучительным кризисом. Рухнули надежды на всемогущую силу разума, на неодолимое действие просвещения. В России просвещение сделало огромные успехи, но страна не стала счастливее и спокойнее. Война с собственным крестьянством закончилась победой самодержавия. Борьба с явными вольнодумцами из дворян – тоже. Могучий, упорядоченный «екатерининскими орлами» бюрократический аппарат, который (единственный!) выигрывал во всех катаклизмах, похоже, нейтрализовал «гвардейский парламент». Государственная структура стала, казалось, достаточно прочной и отрегулированной, чтобы удержать гвардию в отведенных ей законом границах.

И однако ощущение возможной катастрофы не оставляло вершителей судеб империи. Для самого Павла главным врагом мыслилась активная часть дворянства, дворянский авангард, мятежные настроения которого он приписывал растлевающему действию маменькиной политики. На самом же деле он столкнулся с результатом длительного – с петровских времен – процесса осознания лучшими из дворян своего долга перед страной и отсюда рождавшегося чувства высокого личного достоинства. Павел правильно понял, откуда идет стратегическая опасность, но не осознал тактической ситуации.

Переворот 11 марта организовали и возглавили главным образом не сторонники конституционных свобод в духе времени, а люди, мыслившие на уровне тех генералов 1730 года, что просили верховников: «Батюшки, прибавьте нам как можно воли! Довольно, чтоб нам головы без суда секли!» Естественная, но примитивная реакция на петровский деспотизм…

Однако без активного участия группы гвардейских офицеров совсем иного толка переворот состояться не мог. И, как показали события «александровской весны», в русском обществе уже созрели силы, которые неизбежно выступили бы, если бы Пален, Беннигсен и иже с ними не перехватили инициативу, воспользовавшись промахами императора. И недаром инициаторы переворота немедленно сошли с политической сцены. Не только из-за отвращения молодого царя к недавним союзникам-убийцам, но и потому, что они были людьми вчерашнего дня по своему политическому сознанию…

Если же вернуться к началу сюжета, то еще раз скажем: Павел, истерзанный и искалеченный предшествующей жизнью, принял совершенно непосильную ношу – ответственность за гигантскую империю с ее смертельным социальным антагонизмом, растущей бедностью, финансами, расстроенными разорительными войнами, коррумпированным аппаратом.

Павел хорошо помнил – слишком хорошо! – историю дворцовых переворотов (как в свое время Петр – стрелецкие мятежи). Вот когда в полной мере стала отыгрываться в политике самодержца память о роли гвардии в жизни страны. И чтобы понять степень концентрации «роковых проблем» в павловское царствование, нам нужно вспомнить «гвардейскую специфику» послепетровских десятилетий. Там завязывались узлы, которые пытались ослабить Елизавета с Екатериной и которые принялся сплеча рубить Павел.

Историки, как правило, гораздо менее охотно ставят вопрос «почему?», чем вопрос «каким образом?». Мы часто располагаем достаточной суммой фактов и можем подробно описать ход событий. А вот объяснить мотивы, побудительные причины, движущие индивидуумами и массами… (Вспомним отчаянную попытку Толстого в «Войне и мире» – историки редко проявляют такую решимость.) На мой взгляд, главная ценность «Грани веков» в том именно, что автор настойчиво ставит вопрос «почему?». Почему Павел не пошел по демагогическому пути своей матери – пути демонстративных компромиссов с опасным дворянством и скрытой концентрации власти в союзе с бюрократией? Почему он восстановил против себя всех – в том числе и аппарат, который он пытался поставить под абсолютный контроль, – и остался вообще без социальной и политической опоры в правящих группировках? Почему возник этот каскад противоречивых, дельных, нелепых, гуманных, жестоких полуреформ? Где корни катастрофы Павла-правителя и Павла-человека?

Елизавета, как мы помним, первым делом рассредоточила власть и принялась подкупать дворянство, губя мужиков. Ее лавирование привело в конце концов к тяжелейшему кризису, поставило страну на грань гражданской войны. А что предложил стране Павел?

И тут перед читателем возникает странное, на первый взгляд, явление – попытка построить «демократическое самодержавие», попытка, восходящая к кровавой демагогии Ивана Грозного и отчасти к практике Петра I. Н. Эйдельман показывает, как Павел, сделав по-своему логичные выводы из опыта предшествующих десятилетий, пытался опереться на гвардейских солдат, минуя офицеров, на крестьян, минуя помещиков, покровительствовал купечеству – «третьему сословию». Все это судорожно и непоследовательно, но вполне явственно. (Тут надо помнить, что в отличие от эпохи переворотов 1740–1762 годов дворянство в гвардии сосредоточивалось в офицерском корпусе. Солдатская же масса гвардии формировалась почти целиком из низших сословий.)

Свою попытку задушить дворянскую, гвардейскую инициативу Павел считал борьбой с наследием Екатерины, а на самом деле он вступил в борьбу с наследием Петра. Точнее, опираясь на одну, деспотическую, тенденцию этого наследия, он попытался снять, убрать из исторического процесса вторую его тенденцию – раскрепощение личности. Но Павел вовсе не был тупым деспотом. Он о многом догадывался.

Одной из явно негативных черт петровских реформ была их этическая недостаточность. Елизавету она не волновала. Екатерина ее использовала в своих целях. Павел видел в ней источник общественного разложения.

Взломав старую систему представлений, разорвав прежние, патриархальные связи государства и граждан, Петр слишком мало дал взамен. Это имело тяжкие последствия. Казнокрадство, взяточничество, предательство общих интересов свидетельствовали вовсе не о какой-то природной испорченности русского должностного лица, а о характере его отношений с новым государством.

Павел сделал героическую попытку довести бюрократическую машину до полного автоматизма и вместе с тем одухотворить ее, спустить сверху высокие идеи и силой заставить подданных исповедовать эти идеи.

Мы уже говорили о парадоксальной двойственности исторического сознания, о его различных уровнях. На протяжении всего повествования Н. Эйдельман разворачивает перед читателем трагический сюжет, имеющий два неразрывных аспекта: превращение сентиментального и полного благих замыслов юноши в чудовище, убитое собственными приближенными, и крах реформаторской идеологии, берущей начало в петровскую эпоху, крах принципа «силовой реформы», властно моделирующей действительность. Тактический и стратегический аспекты исторического существования…